В меру легендарный русский поэт, прозаик и переводчик не хочет давать советов молодым литераторам, но легко говорит о мифическом писательском счастье и о «театральной» поэзии.
ИЗВЕСТНОМУ литератору исполнилось 75. Это русский поэт, прозаик, переводчик, художник, основатель и лидер легендарного литературного содружества СМОГ. С 1965 года его стихи публиковались не в Советском Союзе, а на Западе. В ту эпоху Алейников был известен как переводчик поэзии народов СССР. Публикации стихов и прозы на Родине начались в период перестройки. Он автор многих книг стихов и прозы — воспоминаний об ушедшей эпохе и своих современниках. Стихи переведены на различные языки. Лауреат премии Андрея Белого и международных, член ПЕН-клуба.
— Вы давно в основном живете в знаменитом крымском уголке — Коктебеле, где толпы отдыхающих. Живете, по сути, отшельником. Нет ли тут парадокса? В свое время Ленин говорил, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Заметили самоизоляцию-2020, слышали вообще о ней? Где проще выживать поэту — в мегаполисе или келье?
— В Коктебель я впервые приехал в мае 1964 года — и сразу же понял, что когда-нибудь буду здесь жить. Потом, в течение двадцати семи лет, часто приезжал сюда. Хорошо знал Марию Степановну Волошину, Марию Николаевну Изергину, старых коктебельцев волошинского круга, различных ярких людей — и творческих, и представителей свободолюбивой интеллигенции. Эти дружбы и знакомства оказались долгими и прочными. Постоянно живу здесь с 1991 года — тридцать лет. В Москву приезжаю лишь изредка. Толпы отдыхающих остаются где-то в стороне и вовсе не мешают мне, я их просто не замечаю. Я не курортничаю, а работаю. Затворничество — давно привычное для меня поведение и состояние. И надежная защита от всевозможных нынешних безобразий. Это не значит, что я изолирован от мира и словно обитаю в какой-то келье. У меня есть семья. Иногда меня навещают друзья и знакомые. Несмотря на мое богемное прошлое, человек я домашний. И привык именно так, в отдалении от суеты, жить и работать. Стадность не для меня. Общество может меня сознательно замалчивать. А если когда-нибудь спохватится — вспомнит обо мне. Моя личная свобода повсюду со мной. И самим собою остаюсь я в любых обстоятельствах, всегда. Сейчас из-за коронавирусных запретов и ограничений, как и прочие жители нашего поселка, нахожусь я на самоизоляции. Выживать поэту везде непросто. Но выживать надо. Если сохранен дар. Если к тому же есть драгоценная возможность — жить независимо и постоянно работать.
— Вы прожили ровно три четверти века. Есть ли у вас любимый вальс, чей размер — тоже три четверти?
— Три четверти века — это много или мало? Надо постараться еще пожить, чтобы многое высветлилось и прояснилось. Чуковский совершенно правильно говорил, что писателю в России надо жить долго. С возрастом, пусть и с некоторым запозданием, в новом столетии приходят и внимание современников, и понимание. Впрочем, этого было у меня вдосталь и в молодые годы, в среде нашего андеграунда. Тогда меня в Отечестве не издавали. А известность и даже слава — были. Само время было другим. Люди были отзывчивее, доброжелательнее, чем сейчас. Поэтов своих, особенно неофициальных, любили и ценили. И страдальцев — а было у меня в прежнюю эпоху столько сложностей, неприятностей, гонений, что перечислять это не хочется, — на Руси всегда любили и помогали им. Трудной была эпоха, но и хорошего было тогда немало. Есть что вспомнить.
А любимых вальсов у меня несколько. Называть их не стану. Перечень их нежданно может и возрасти.
— С высоты своих 75 лет какой совет дали бы нынешним молодым литераторам? Писать «меньше, да лучше», если вновь вспомнить вождя мирового пролетариата?
— Никаких советов молодым литераторам давать не буду. И тем более — учить их жить. Гумилев однажды сказал Ахматовой: «Аня, если я когда-нибудь кого-нибудь буду учить жить, ты меня сразу же отрави». Он правильно все понимал. Всевозможные псевдоучителя жизни есть и теперь, к сожалению, да только проку от них нет никакого. И советчиков развелось многовато. Какие-то мастер-классы устраивают. Зачем? Кто их проводит? Они что, звезды литературы? Это не так. Разве можно кого-то научить писать? Сплошной литературный институт, да и только. На поверку — чушь и бессмыслица. Писать меньше, да лучше, или больше — это уж как у кого получится, насколько дыхания хватит и способностей. Дело не в количестве, а в том, литература это или заурядная писанина.
— Ваш самый счастливый год?
— 1962-й. Тогда, в 16 лет, стал я писать стихи, которые были именно моими, сразу же узнаваемыми, полнокровными, наполненными щедрым светом и новизной изъяснения. Их было много. И они доселе не изданы. Но они — живут. И когда-нибудь, надеюсь, будут изданы. Как и прочие мои неизданные вещи разных лет — стихи и проза. Вспомним Бунина: «Молчат гробницы, мумии и кости — лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный — речь».
— Если бы встретили сейчас себя молодого, что сказали бы, от чего отговорили бы?
— Ничего не сказал бы — и ни от чего не стал бы отговаривать. Что было, то было. Значит, суждено было сквозь все испытания пройти.
— Осенью прошлого года навещал вас. Помнится, вы посетовали, что не оцифрован ваш большой личный архив. Какие-то подвижки планируются в этом году?
— Я вовсе не сетовал на то, что не оцифрован мой архив. Говорил я о том, что надо приводить в порядок множество моих неизданных текстов разных лет, стихов и прозы, поступательно перепечатать их, внести в компьютер. На это нужно время. А сделать это могу только я сам. В годы прежних моих бездомных скитаний, в семидесятых, утраты моих текстов были велики и частично невосполнимы. Но внушительный свод этих писаний все-таки сохранился. Некоторые важные для меня вещи уцелели. Нередко чудом. Иногда — знакомые, которые сберегли мои бумаги, уже через десятилетия возвращали их мне. Изрядную часть давних стихотворений и поэм восстановил я по памяти здесь, в Коктебеле, когда у меня открылась вторая память, как я ее называю. Так вот, поступательно, собирался весь массив моих текстов, которым пора заняться. В общей сложности это несколько больших томов. Сожалеть и вздыхать об утраченном не хочу. И не такое в прежнюю эпоху бывало. Хорошо, что выжил. Жертвы, замечу, полезны. Но не в таком количестве, как у меня. Да что поделаешь! Слава Богу, есть живые свидетельства многолетней моей работы. Понемногу начал разбирать сохранившиеся рукописи. Надеюсь, когда-нибудь издадут хотя бы часть этого добра.
— Вы рады тому, что «ветер, веющий с полей, наполнит наши кубки над рекою». За что поднимете свой кубок?
— Река, о которой говорю я в этом стихотворении, — скифский Пантикапес, теперешний Ингулец. На его берегах, в Кривом Роге, на Украине — моей Великой Скифии — я вырос. За что мне поднимать мой кубок? За то, чтобы тот бред, который сейчас происходит на Украине, закончился. Мой родной дом в Кривом Роге, дом, где я столько всего написал, полностью разграбили нынешние фашиствующие мерзавцы. Исчезли сотни отцовских картин — а он ведь был замечательным художником. Исчезли многолетние, важнейшие мамины записи — а она была выдающимся педагогом. Пропал весь наш домашний архив — рукописи, письма, фотографии, книги. Вырубили наш сад. Растащили из дома абсолютно все. В довершение бесчисленных безобразий — какой-то местный наглый торгаш этак запросто отнял у меня дом, хотя есть на дом и на участок у меня все документы. И никто из земляков, годами усиленно афишировавших любовь и уважение ко мне и к моим писаниям, ничем не помог мне. Один из местных журналистов опубликовал в газете статью «Сохраним для потомков дом поэта», но его призыв не услышали. Так вот Родина руками негодяев отблагодарила моего отца и меня за то, что мы оба всю жизнь воспевали ее в нашем творчестве. Некуда мне теперь ехать. Да и опасно. Мне и в прежние, домайданные годы открыто угрожали расправами. Видимо, считают меня москальским писателем. Хотя, в отличие от местного разношерстного населения, происхожу я из древнего казацкого запорожского рода. Как и Гоголь, и Алексей Константинович Толстой, и Ахматова, и Нарбут, и Зощенко, и Катаев, и некоторые другие русские писатели. Больше нет былого рая. Все хорошее из прежних лет, связанное с моей Родиной, — осталось лишь в памяти. Даст Бог, я еще напишу об этом. Недавно один мой земляк прислал письмо с новостями. На Украине вовсю идет украинизация. С 16 января в сфере обслуживания следует говорить только на мове. С июля запретят издание книг на русском языке. Потом дойдет очередь до газет. Деградация населения от этого ускорится. И появится ли у людей свет на их пути — вопрос, пока что остающийся без ответа. Горько и тяжело осознавать, что продолжается на Украине сплошное разрушение всего разумного. Когда начнется созидание? Никто не знает. И все-таки надежда на это есть у меня.
— Что относите к системе табу в литературе — и искусстве в целом?
— Конечно, есть некоторые табу. Потому что в литературе и в искусстве необходимы порядочность, благородство, человечность. А вседозволенность — сомнительное, уродливое и вредное порождение нашего затянувшегося как бы времени, напрочь лишенное долговечности и ясного, целительного света.
— Когда стихи написаны, что происходит сразу после этого?
— Мало ли что происходит! Иногда сразу понимаешь, что написал серьезное, достойное стихотворение. Порой необходимо какое-то время, чтобы самому понять то, что написал интуитивно, в трансе, в порыве. Бывает, усталость чувствуешь. Но нередко и радость. Для меня всегда важен сам процесс написания вещи, движение речи. Написанное стихотворение я могу отложить в сторону и надолго забыть о нем. В нужное время оно само напоминает о себе. Мыслю я книгами, циклами. Когда я пишу книгу, то живу словно в особом измерении. Свои стихи и прозу я не разделяю. В моей прозе тоже вдосталь поэзии. На то она и проза поэта.
— Необходимые составляющие поэта — любовь к языку, чувство прекрасного, наблюдательность, отзывчивость. А что еще?
— Дар.
— Как вы думаете, возможна ли интеграция писательских сообществ — СПР, СРП, СПМ, МСПС, ПЕН-центра и других? Когда, на какой платформе? В конце прошлого года учреждена Ассоциация союзов писателей и издателей, ее возглавил молодой прозаик Сергей Шаргунов, главред журнала «Юность». Каковы ее перспективы, как вы полагаете?
— Наверное, трудно отдельные писательские организации, каждая из которых — словно некое воинское подразделение со своими правилами, интересами, пристрастиями и прочим, объединить в огромное войско. Такое под силу, пожалуй, только лидеру уровня Чингисхана. Посмотрим, что получится в итоге. В нашей стране все бывает. В том числе и чудеса.
— Насколько сильно ваше чувство азарта?
— В молодости это чувство было мне хорошо знакомо. В зрелые годы стал я более сдержанным человеком.
— Приведите пример своего спонтанного поступка!
— В шестидесятых, в Сухуми, вдруг, чтобы проверить себя на прочность, заплыл в море, в сильнейший шторм. Часа три не мог выплыть. Но чудом выбрался на берег.
— Вопрос на тему чудес. Представьте: приглашает вас президент России и спрашивает, чем помочь. Что ответите?
— Никто никогда никуда меня не пригласит и ничем не поможет. Всю жизнь я надеюсь только на самого себя.
— Писательское счастье — это ежедневное вдохновение или любовь миллионов?
— Откуда возьмется это ежедневное вдохновение? Да еще и любовь миллионов? Что это за мифическое писательское счастье? Жизнь писателя — это дар, огромный труд, мучения, сомнения, терзания, редкие радости. Это путь, который надо пройти с достоинством, выжить даже в самых сложных обстоятельствах, суметь сохранить дыхание родной речи, продлить ее возможности — и, преодолев бесчисленные испытания, все же победить.
— Прилепин считает, что Водолазкин достоин Нобеля. А вы так о ком сказали бы?
— Многие понимающие современники считают, что я давно заслужил эту премию. Кстати, осенью мои доброжелатели, среди которых были и серьезные издатели, снова говорили о том, что надо выдвинуть меня на Нобеля. Если хотят — пусть выдвигают. Еще в 1996 году были разговоры об этом, даже информация в печати появлялась. Но следует помнить, что эта премия — прежде всего политика. А я политикой никогда не занимался. И вряд ли нобелевский комитет прозреет и дорастет до понимания моей поэзии и прозы.
— Кому из режиссеров доверили бы экранировать вашу прозу?
— Феллини уже нет. А больше некому.
— Какие события рифмуются в вашей жизни?
— События в моей жизни и рифмовались, и выглядели белым стихом, и верлибром, и даже прозой.
— В известной строчке Заболоцкого «Душа обязана трудиться!» на какое слово ставите ударение?
— Ставлю ударение на всех трех словах.
— Что чувствуете, когда известные люди становятся героями криминальной хроники? За решетку угодили футболисты Кокорин и Мамаев, актер Ефремов…
— А что я могу чувствовать? Этим людям надо было вести себя по-человечески.
— Умножать красоту — единственная задача искусства?
— Почему так вот, с места в карьер, именно умножать? Вначале постарайтесь ее сохранить.
— Лучший способ распространения стихов — это?
— Написать достойные стихи. А читатели, рано ли, поздно ли найдутся. Тогда и начнется распространение.
— Стихи — автопортрет поэта или портрет эпохи?
— Стихи — это прежде всего настоящие стихи. В них — синтез, концентрация всевозможных деталей, примет, компонентов. Именно поэтому в них есть и автопортрет поэта, и портрет эпохи.
— Почему сейчас нет мощных поэтических группировок, какими были СМОГ или «Московское время»?
— Потому что каждому времени — свои песни. «Московское время» мне малоинтересно. Слишком уж оно практичное, пристроенное. А наш СМОГ — это и драматизм, и трагизм, и — в творчестве наиболее одаренных участников нашего содружества — новизна, продлевающая жизнь речи. Следует подчеркнуть, что СМОГ не какая-то там группировка с выпивоном, разговорами об искусстве и чтением стихов, а именно творческое содружество.
— Поэтические турниры — профанация поэзии или расширение читательской аудитории?
— Это разновидность шоу.
— Вопрос о неоднородности культурного зрительского сообщества. В театрах и филармониях аншлаги — в отличие от выставочных залов и мест, где проводятся литвечера. Как приобщить к поэзии театралов?
— Минувшей зимой у меня был творческий вечер в Москве, в Новом пространстве Театра Наций. Большой зал был битком набит людьми. Устроители радовались: аншлаг! И слушали меня замечательно. А после чтения ко мне стояла длинная очередь моих слушателей и читателей с моими книгами в руках, желающих, чтобы я подписал им книги. Той же минувшей зимой состоялся мой творческий вечер и в музее Зверева, великого художника, давнего моего друга. И снова зал был полон. В последние годы на людях читаю стихи я редко. И читать стало мне трудно. Понимаю, что хотя бы изредка читать стихи людям надо. Хорошо, что есть в наше время и слушатели, и читатели, и знатоки стихов. Поэтому оба вечера стали радостью для меня.
— Увы, в целом в списке авторитетов современного общества поэтам отводится «…надцатое» место. Как относитесь к этому?
— На какое бы место современное общество ни отодвигало бы поэтов, настоящая поэзия будет жить всегда.
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
