1.
В последнее время вошло в моду называть особо примечательных творческих личностей Новосибирска словом «градообразующий». Началось это когда-то не то с Грицюка, не то с Шурица — и дело пошло (с ударением на последний слог). Совсем недавно этого определения удостоилась публично и поэтесса Юлия Пивоварова — что, надо признать, вполне заслуженно и справедливо.
«Мы говорим: «Пивоварова» — подразумеваем «Новосибирск», мы говорим: «Новосибирск» — подразумеваем «Пивоварова». Что-то подобное сказал на недавнем творческом вечере в Городском центре истории новосибирской книги ведущий, поэт Андрей Жданов — и был в значительной степени прав. По крайней мере, в первой части тезиса.
Но если насчет титула «градообразующая» еще можно поспорить, то с тем, что Юлия Леонидовна персона стихообразующая — здесь в нашем городе никто против слова не скажет: стихообразованием она успешно занимается вот уже сорок лет. Более того, Юлия — персона стихоозвучивающая: те, кто слышал чтение ее текстов в авторском исполнении, понимают, насколько она заслуживает такого определения. В процессе такого чтения заметно, что она относится к своим текстам с уважением, а иногда может показаться, что даже и с удивлением. Читает хоть и с кажущейся простотой и непритязательностью, но в действительности самым что ни на есть филигранным образом.
Декламация поэзии — вообще есть тайна великая. Как известно, хорошо написанное стихотворение — субстанция неделимая и нераздельная: там каждая строка — строго необходимого размера, и в ней каждое единственно возможное слово стоит на единственно возможном месте. Это становится особенно очевидным, когда слушаешь Пивоварову. Хотя такого поверхностного понимания все же не вполне достаточно для осознания всего поэтического процесса.
Как пояснял кто-то из серьезных творческих деятелей, поэзия — самая доступная для человека возможность выразить очень краткое чисто интуитивное ощущение при помощи слов. Подразумевается, что этот самый «крылатый слова звук» помимо «темного бреда души» может донести и еще что-то весьма важное, но вот сможет ли это услышать кто-то еще помимо самого «певца» — далеко не факт. В связи с этим Виктор Шкловский (по версии Довлатова) как-то раз подобрал точные, хоть и обидные слова:
— Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки...
И еще немного добавил не без горечи:
— Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно. Да, бессмысленно…
Судя по всему, Юлия Пивоварова тоже не расположена говорить читателю и слушателю всей правды, хотя ей тоже, собственно, нечего бояться. Она прекрасно знает, что в зале всегда возникнет оживление после строчек «Привет, курильщики травы…» или «Все стремятся выпить грамм по двести…», — что, в принципе, нормально, — собственно, для того эти строчки и пишутся. (Не сказать, что такая реакция части публики напрямую ассоциируется с взрывами смеха в студии Comedy Club, когда там со сцены произносится слово на букву «ж», но что ж тут поделать — подобная аналогия в голову все же приходит.)
Излишне откровенничать поэтесса обычно не расположена. Она прекрасно знакома с нравами и вкусами своих тонких почитателей и грубых фанатов, а также знакомых стихотворцев, поэтому некоторые свои тексты не стесняясь пишет специально «на зал» — в качестве честного популистского приема. Но при всем при этом надменных и высокомерных интонаций в ее текстах найти практически невозможно, у нее вы не обнаружите ни откровенного заискивания перед читателем, ни озлобленности, ни нытья, ни… как там у Гумилева…
…Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца…
Кстати, о Николае Гумилеве и о стихотворных хитах. Когда-то очень давно (как говорит сам автор, «по молодости, по глупости») Юлия сочинила стихотворение, две строчки из которого стали одной из ее визитных карточек (как ни пошло это звучит, и как бы сама Юлия вяло ни раздражалась по этому поводу):
…Здесь половые губы амазонок
Целуют спины диких жеребцов.
Целиком это юношеское стихотворение и по стилистике, и по концепции сильно перекликается с суровой экзотической романтикой Николая Степановича — кто бы там чего ни говорил, но рога «изысканного жирафа» из текста все же торчат. Поскольку это стихотворение по непонятным причинам никогда и нигде не публиковалось, то в устном народном цитировании (как это и положено в подобных случаях) существуют всевозможные разночтения — от «гордых жеребцов» до «диких лошадей» и т. п. Автору все это, разумеется, по барабану: «Каких еще «лошадей»?.. — говорит она. — Лошади ведь не в рифму…» — и пожимает своими поэтическими плечами.
Все потому, что Пивоварова — она как бы эдакий беспристрастный наблюдатель своих собственных текстов, она тут вроде как почти и ни при чем — так, погулять вышла («Просто так пойду пройтись по жизни»). Но при всей видимости простоты и открытости ее поэзия таит в себе какие-то неясные тайны; ее легкомысленные намеки на амурные похождения очень неявно, но все же вписаны в не всегда понятный читателю кодекс женской чести; она умеет обходиться и без цветаевского отчаяния, на котором так легко спекулировать, и без горьких оговорок, которые можно встретить, к примеру, даже у Ивана Овчинникова («Скроешь, что нужно помочь — и никто не поможет…»).
Пивоварова говорит только о том, с чем хорошо знакома. Она лучше многих других понимает, что такое жизнь, но при этом не берется рассуждать на тему смерти — ее у поэтессы никогда еще не было.
Поэтому она является своего рода антиподом некоторых молодых поэтов, несущих печать всепонимания и мировой скорби на бледных лицах, не догадываясь, что если вывести глистов, все сразу может наладиться.
2.
Юлия Пивоварова, надо полагать, не часто перечитывает чересчур умного Шопенгауэра, но и без него прекрасно знает, что человек — единственное животное, которое может причинять другим боль безо всякой цели. Женщины вообще, как известно, к боли и страданиям относятся иначе, нежели мужчины (тем более женщины-поэты), вот и она предпочитает не на свои душевные раны жаловаться, а демонстрировать чужие, пробуждая таким образом милость к падшим.
Похоже, ей совершенно наплевать на такие глобальные проблемы, как, к примеру, смысл жизни или милосердие с большой буквы; ее, в отличие, скажем, от Пушкина, мало беспокоят такие Серьезные Темы, как «ДОлжно ли поэту служить обществу?» В общем-то, что ей, что обществу особенно нечего друг другу сказать, поскольку все, что поэтессу волнует по-настоящему, сводится к довольно банальной апологии падших, сирых, убогих, но в целом симпатичных персонажей. И это вовсе не является философией оправдания и самооправдания (она вообще предпочитает не дружить с философией и никогда не оправдываться, поскольку настоящему поэту всегда присуще чувство собственной несокрушимой правоты), это скорее навязчивая идея утверждения и провозглашения личных — весьма туманных, но очень человечных — идеалов.
И за все за это поэтесса заслуженно могла бы носить статус Королевы маргиналов, как, в общем-то, и за свою манеру письма — в меру наивную, в меру хитроватую, местами глубокомысленную, местами слегка придурковатую.
Именно по совокупности этих причин лет 35 назад Пивоварова, как эдакая Свобода-на-баррикадах, и имела моральное право держать в руках знамя какой-то непонятной, но явно надвигающейся революции. Потом, когда революция все же не состоялась, поэтесса так и осталась неучтенной в планах новосибирской культуры. Даже в Союз писателей ее в 90-х годах в Новосибирске недоприняли, поскольку где-то потерялись московские «утверждающие» документы. Нужного практического применения для нее не нашлось и в сегодняшней литературной жизни Новосибирска, где революцией уже и не пахнет, разве что поэт и культурный деятель Антон Метельков ненавязчиво напоминает собой молодого Бухарина.
Она не предавала и не предает свои поэтические идеалы и не примыкает ни к каким новым литоппозициям — в частности, потому что и примыкать-то особенно не к чему: все новое, что случилось здесь со стихосложением за последнюю четверть века, кажется, свелось лишь к нескоромному верлибру и к прочим безобидным поэтическим ересям. А она вовсе не из тех поэтов, что норовят залезть во внутреннюю структуру русского языка (а там и самой жизни), и к подобным вивисекциям в литературе старается относиться разве что с доброжелательным безразличием, не испытывая при этом ни малейшего доверия к словам и намекам на мысли, расставленным в довольно произвольном порядке.
Не считая нужным пользоваться подобными фокусами, она предпочитает бравировать нарочитой простотой, яркостью метафор и легкостью слога, что далеко не всегда, впрочем, спасает стихи от поверхностности, — так что время от времени, как бы вдруг испугавшись, что может показаться совсем уж банальной, спохватывается и начинает грешить не свойственной ей многозначительностью («Молясь на сумерки сознанья»; «Молекулярные слова» и т. п.). Иногда может себе позволить и такие штампы, как «снежинок белая сирень», «небо цвета джинса», не брезгует слабыми парными рифмами в стилистике XIX века, ну и тому подобными штуками, свойственными приверженцам традиционного стихосложения.
Как и у большинства нынешних и прошлых авторов, ее поэзия бывает утомительно пейзажной и бытописательной — по принципу «Что вижу — о том пою»: сплошь и рядом там можно встретить пассажи про смену времен года, про изменения в погоде, а также описания видов транспорта, растений и лесопосадок, прохожих, собутыльников, ну и, конечно, любовно выполненные натюрморты, составленные из окурков, обрывков газет, пустых бутылок, смятых сигаретных пачек и другого красивого мусора.
За последние несколько лет поэтесса освоила и жанр «как бы сюжетный» (стихи про щенка и моряка, про муху, про наяду, про пихту или, например, про офицера, который очень специфически смотрит на голубей). Но, как и 30 лет назад, она упорно продолжает рассказывать свои истории традиционным регулярным стихом — то тут, то там демонстрируя близость к русской классической традиции («Наместники зари, кудрявые шпионы…»; «За предельной чертой вопреки нарастанию лет…»). Или вот, к примеру:
…Я мечтаю о мире безжизненном
И придуманном не для меня…
А ведь это, строго говоря, почти что Осип Эмильевич:
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.
…А, может быть, даже и Михаил Юрьевич:
…Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
В небольших сборниках стихов, которые вышли за последние несколько лет, можно отыскать и реминисценции из Блока, Гумилева, Есенина, Ахмадулиной и т. д. (В скобках следует заметить, что надписи на титулах этих книжек — наподобие «Избранные стихи 1990—2010» — смотрятся весьма оскорбительно и больше подошли бы к толстому однотомнику, который уж для Пивоваровой-то точно можно было бы обеспечить с помощью грамотного краудфандинга. Кстати сказать, как-то очень непатриотично и просто некрасиво со стороны Союза писателей и Минкульта не удосужиться с 1987 года издать хотя бы одну книжку самого легендарного, чего уж там, в городе поэта.)
…Так вот, что касается великих имен, то их косвенное присутствие в стихах совершенно естественно и органично: у Юлии Пивоваровой есть довольно редкое природное свойство впитывать в себя поэзию — правда, только ту, которая, на ее вкус, того стоит. А потом эту поэзию не имитировать, а синтезировать. Ну, как Пушкин, понятное дело.
(В связи с этим очень интересно было бы посмотреть, что бы получилось, если бы Юлия в юности полюбила, скажем, Одена с Йейтсом.)
Но она их не полюбила, и стихи у нее такие, какие есть.
Почему поэтесса не пишет по-другому, никому не ведомо — похоже, что даже и ей самой: может быть, не хочет, может быть, не умеет, а может быть, просто лень. Она уже давно обозначила для себя круг любимцев (в который, кстати, никак не вписываются, скажем, Бродский или Гандлевский) и придерживается «хорошего стиля», присущего в основном поэтам асоциальным и неблагонадежным. Ее жизненную и творческую позицию даже можно было бы назвать контрдекадансом, если бы это не звучало так удручающе уныло. Слишком уж многие поэты и поэтессы сегодня норовят соответствовать подобному имиджу (никто нынче не любит протагонистов), только разница состоит в том, что у Пивоваровой-то это никакой не имидж вовсе, а образ жизни и мыслей, впитанный в буквальном смысле с молоком матери.
3.
Чтобы добавить еще немного мизантропии в этот текст, придется вспомнить про предисловие драматурга и прозаика Нины Садур к книжке Пивоваровой «Шум», вышедшей несколько лет назад. Предисловие Садур написано, безусловно, блестяще и трогательно, но, как формулировал великий мудрец Спиноза, «Слова Павла о Петре говорят нам больше о Павле, чем о Петре». Нарисованный Ниной Николаевной волшебный образ сибирской поэтессы, может быть, больше отражает состояние души самой Садур, всколыхнувшейся от невольных ассоциаций с городом ее юности. Может даже показаться, что такая особая нежность обусловлена и тем, что она воспринимает Пивоварову чуть-чуть и как собственное создание, поскольку в 70-х годах тоже была рядом с будущей поэтессой, так же как Александр Денисенко, Иван Овчинников, Анатолий Маковский и Юлина мама Жанна Зырянова.
Все те, кто знаком с этими именами, разумеется, не будут наивно полагать, что гениальная девочка появилась в те годы как-то совсем сама по себе. Или почти сама по себе. В качестве пояснения можно вырвать из двух стихотворений того же Овчинникова по куплету и в результате получить нечто в духе взрослой Пивоваровой:
Достраивают цирк. Достроят.
А рядом на разгон ручьев
Выходят юноши достойные.
Выходят девочки ниче.
Собьетесь вы под кронами
Вон тех пустых берез,
За вами личность скромная
Бутылки соберет.
Так что подобная манера изъясняться у них у всех, у вышеперечисленных, можно сказать, «династийная», и нет ничего некрасивого в том, что нарисованная когда-то очень давно Александром Денисенко картинка «С сигаретой цветущей во рту…» легко и беззастенчиво может быть репродуцирована Пивоваровой в виде «Расцветай, папироса…». Александр Иванович, поди, не обидится, а порадуется.
Да и саму Юлию Леонидовну назовите хоть «Солнцем Сибири» — от этого у нее не убудет, ни прибавится. Главное, чтобы этот придуманный волшебный образ самой Нине Садур был приятен, ведь он соответствует ее редкому умению искренне сострадать неблагополучным людям и столь же искренне умиляться их разбитыми судьбами. Восторженность — она ведь идет от сердца, пусть даже и не всегда уместна там, где ее меньше всего ждут.
…Талант плюс свобода? Да, может быть, в этом и кроется секрет гениальности, как считает Садур. А, может быть, и нет. Скорее всего, конечно, нет. И вообще использование слова «свобода» в нашем контексте вряд ли можно считать корректным. Свобода на «баррикадах» — это да. А так — в обычной жизни — простите, нет.
Юлия Пивоварова, разумеется, совершенно ненормальный человек в общепринятом понимании, как и положено быть поэтессе. Но для нее, как и для большинства других, более нормальных людей, похоже, существует только одна, пусть и тривиальная, форма свободы — свобода любить, быть любимой и свобода ощущать, что такое счастье. Звучит как-то сильно по обывательски, да ничего не поделаешь. Кого-то, может, больше устроят покой и воля, но тут все уже зависит от соотношения целей и средств, а с этим у нас всегда какой-то вечный непорядок: русская культура нынче находится, как определяет все та же Нина Садур, не где-нибудь там, а в гетто.
Как ни странно, слова «поэта» и «гетто» тоже при желании рифмуются — возможно, потому что и в гетто кое у кого не исчезает потребность высказывать невысказываемое. Хотя иногда может показаться, что Юлии Пивоваровой никогда в жизни даже и не хотелось создать что-нибудь эдакое сверхъестественное и принципиально новое — нечто такое явно и безоговорочно более совершенное, чем все, что есть, и что было. Может быть, причина в том, что она еще лет в 16, допустим, поняла, что способна взять и высказаться красивее и содержательнее, чем все, кто писал до нее. Только когда-нибудь потом. Если вдруг захочется. Поэтому даже в ее последних (по-настоящему зрелых и вообще отличных) стихотворениях можно проследить совсем иную задачу или, возможно, не совсем осознанное желание — взять и переплюнуть не кого-нибудь там, а именно саму себя. И это, нельзя не признать, очень правильная и позитивная авторская тенденция, с этим вряд ли кто захочет поспорить, в отличие, к примеру, от всего остального вышесказанного.
Александр АХАВЬЕВ, «Новая Сибирь»
Фото Марии ЧЕРНОВОЙ, Святослава ОДАРЕНКО и Татьяны КРЫЛОВОЙ
