Известный в городе поэт и организатор поэтических объединений объясняет, почему молодые новосибирские поэты не заинтересованы в создании новых творческих союзов
Однажды Метелькова печатно назвали «новосибирским Бухариным» — и действительно, тут можно найти какое-то сходство: свой творческий потенциал он неплохо умеет совмещать с организаторской деятельностью, несмотря на то что работа с поэтами — тяжелый изнурительный труд. И все же он одновременно является и сотрудником ГПНТБ, и объединяющим звеном многочисленных групп новосибирских литераторов.
— Антон, а вот скажи, почему у нас в городе несколько союзов журналистов и художников, а союз писателей один? Большой группе молодых литераторов, к которой ты имеешь отношение, не хотелось бы что-то изменить, наконец?
— Все не совсем так. Есть еще, кажется, небольшая маргинальная ячейка Союза российских писателей — человека два в Академгородке.
— Я имею в виду тот главный союз, который устаревший и запыленный.
— Многие стараются думать, что его вообще не существует. Весь этот устаревший имидж раздражает молодых. Не так давно я попал в одну библиотеку — там вообще трэш какой-то происходил: женщины в гриме, имитирующем порезы и ссадины, читали стихи Некрасова о тяжелой судьбе русской женщины. Знаешь, я сразу вспомнил рассказ Кортасара, где он бродит по городу и вдруг натыкается на очень странный женский оркестр, который играет непонятно что, но очень увлеченно и ответственно.
— Да, похоже на аллегорию нашего союза, хотя там одни мужчины почти что. А вот скажи, Антон, как ты думаешь: готова ли все же большая группа новосибирских молодых литераторов, чьи произведения называют альтернативными, составить альтернативу этой скучной организации?
— Зачем? Несомненно, остался у нас какой-то странный пережиток, связанный с понятиями официального и неофициального искусства. Я, в общем-то, понимаю, конечно, почему это происходит: удобно и даже выгодно находиться как внутри какой-нибудь касты, так и за ее пределами, в андеграунде. Многие люди, с которыми мы работаем, позиционируют себя как некую ультралиберальную оппозицию, что мне вполне понятно, но не очень интересно, поскольку я все же сторонник как бы более консервативных взглядов.
— Каких это «как бы консервативных?»
— Меня больше интересует другая проблема — внешне, скажем так, политическая. Вот смотри. Если попросить людей с улицы назвать имена относительно знаменитых современных писателей, то это будут Прилепин, Сорокин… ну и ближние к нам — например, Алексей Иванов с Урала. И у большинства читателей складывается впечатление, что у нас тут, собственно, ничего интересного-то и не происходит. Это, в общем, довольно скользкая штука, когда начинается игра с контекстами — сибирским, столичным… В этом отчасти и состоит суть моего внутреннего конфликта: я ведь родину-то свою люблю и думаю, что у нас здесь много чего интересного происходит, а может еще больше интересного происходить: часто бывая в других городах, я вижу, что в Новосибирске сейчас — одно из самых интересных мест в стране. В плане какого-то магнетизма. Если брать начало 2010-х, то в этот период от нас уехало в Москву и в Питер с десяток интересных поэтов, а за последние года три подтянулось человек пять очень сильных — Виталий Шатовкин, Андрей Верхов из Томска, тоже очень классный...
— Их публикуют в журнале «Сибирские огни»?
— «Сибирские огни» — он, по идее, должен быть, так сказать, традиционным фундаментом культуры. Другой вопрос — является ли он таким или нет… Недавно к нам приезжали из НГУ журналисты, чтобы сделать большой материал про провинциальную литературу — поговорили со Щукиным, с Таней Сапрыкиной, еще с кем-то. Потом я их встретил на «Белом пятне»…
— Это фестиваль фантастики, которую никто толком сочинять не умеет?
— Да не важно. Так вот они и говорят, что у них пропало всякое желание продолжать археологическую работу в недрах сибирской культуры. Мол, наверное, зайдем еще на всякий случай в вашу студию — и хватит с нас.
— «В вашу студию» — это комната номер 312 в ГПНТБ под названием «Студия 312»? Чем вы там, кстати, занимаетесь, помимо обсуждений собственных стихов?
— Комната нам досталась от юрфака НГУ. Не то чтобы мы совершили рейдерский захват, но что-то вроде того. Раньше была традиция собираться на кухнях, мы и сами этим грешили, теперь здесь — атмосфера располагает. Главное, чтобы люди разучились бояться говорить вслух о каких-то самых простых вещах. Еще мы практикуем «лабораторные» работы: выходим на улицу и пишем стихи, вербализируя отдельные городские точки. Мне очень интересна тема «город — текст» — не только потому, что это актуально, а потому что интересно. Хотя, конечно, неплохо было бы, чтобы жители Новосибирска начали понимать, что есть и такая текстовая живая составляющая их среды обитания. Сам до конца не понимаю, как это правильно делать, но каждый раз у нас получается все интереснее.
— Антон, а как ты вообще попал в эту странную среду? Ты ведь НЭТИ когда-то закончил?
— Я по специальности конструктор, работал инженером. А еще раньше — в компании, которая делала пластиковые окна. Там часть бригады постоянно была подвыпивши и работала медленно, а вторая часть все время что-то курила, но работала быстрее. Я как-то прибился к первой половине, но в какой-то момент меня перестала устраивать постоянная загруженность. А когда устроился в ГПНТБ, нашлось время и для творческой деятельности. Даже на то, чтобы в ближайшем будущем защитить диссертацию, попасть в аспирантуру и начать получать зарплату чуть побольше, чем две десятки.
— Ты с компанией уже пару лет издаешь литературный журнал «Реч#порт». Но ведь он, как мне кажется, несколько напоминает самиздат.
— У нас в Сибири традиция самиздата очень мощная — во-первых, это связано с декабристами, с тех пор идея свободомыслия никуда не делась. А во-вторых — с культурой старообрядческой рукописной книги. В XIX веке из простых церковных эти книги стали превращаться во что-то более социально значимое, что ли. В прошлом веке, в 80-х годах, самиздат был в основном связан с правозащитной деятельностью, в 90-х годах все занимались коммерцией, поэтому произошел некий провал, а сейчас идет третий этап — если на предыдущем этапе неформатные издания не хотели покупать за деньги, то теперь и бесплатно брать никто не хочет.
— Ты имеешь в виду ребят из группы «Надне», издающих репринты старых книг и всякие другие занятные штуки?
— Да кого угодно. И «Реч#порт», и «Сибогни» в том числе. Любую некоммерческую литературу.
— Но ниша-то все равно всегда остается.
— Ниша есть, но если говорить о чуть более широкой аудитории, то здесь нужен даже не маркетинг, а умение заставить человека прочитать купленную книгу, которую он, судя по всему, читать вовсе не собирается. Что касается журналов, то они в нашей стране всегда имели дуалистическую природу — природу и книги, и СМИ одновременно. Были, конечно, переходные периоды, в которые объем публицистики резко уменьшался, но сейчас почти никому не удается вернуть публицистический контент, поскольку он весь ушел в интернет. Поэтому стало больше чисто литературных журналов — таких как «Носорог», «Воздух», да и наш «Реч#порт» тоже. И все это ощущается буквально на «химическом» уровне — если раньше орел был двуглавым, то теперь он стал разваливаться надвое, поскольку нельзя сразу на двух стульях усидеть.
— Зачем вы издали три номера своего журнала с такой высокой себестоимостью — с глянцевыми вставками, но объемом всего в 190 с чем-то страниц? Ведь бессмысленно продавать, скажем, по 50 рублей продукт, больше напоминающий артобъект, чем что-то прагматичное?
— Его бессмысленно продавать в любом случае. А проблема состоит еще в том, что мы просто не успеваем материалы собирать — этим занимаюсь я и еще, может быть, два человека. Ну и Шуба еще делает интервью. Напечатать-то все это совсем несложно: 12 человек скинутся по полторы тысячи — напечатаем, скажем, сто экземпляров. Проблема совсем в другом: у всех есть своя работа, семьи и тому подобное, так что приходится этим заниматься в свободное время. Хотя потенциального материала очень много.
— Пока что безвозмездными субсидиями вас никто не балует, как я понимаю. Как вы выкручиваетесь?
— Чтобы получить какую-нибудь комнату и минимальный штатный оклад, нужно либо грант какой-то сочинять, либо идти разговаривать с Терешковой или с Решетниковым.
— И как много нужно денег просить?
— Да на зарплату одному человеку хватит и двадцатки, к примеру, но тогда решился хотя бы вопрос с интервью и с редактированием. Проще всего было бы пристроить журнал где-нибудь, например, в библиотеке, в ведении Министерства культуры. Хотя немаловажная проблема «Реч#порта» и в так называемой демократии. Как, ты думаешь, у нас формируются подборки стихов? Просто пять человек выставляют свои оценки — и таким образом подборка либо появляется, либо нет. Я-то сам, надо сказать, сторонник вовсе не демократии, а какой-то скорее даже монархии…
— А вот пьесу Нины Садур вы не стали публиковать не в силу монархических убеждений, а именно в силу присущего вам демократизма?
— Эта пьеса, предложенная нам, была достаточно авангардная, но ведь Нина Садур, при всей ее актуальности, является в то же время и чрезвычайной патриоткой: когда она пишет, к примеру, о ветеранах, но при этом очень современным языком, у многих это вызывает удивление и непонимание.
— Тогда лучше употреблять не слово «демократия», а «вкусовщина». Вот ты критикуешь «Сибогни» за узкое сознание, а тут получается тоже что-то вроде того.
— Да, это вообще свойственно людям. Да дело, в общем-то, не в этом. О том, как и почему журнал наш возник, могу рассказать в двух словах. Мы с друзьями несколько лет назад понаблюдали за местным литературным процессом и поняли: что-то в нем неладно. Даже не в нем самом, а вокруг него. В 2013 году в городе провели последний фестиваль экспериментальной поэзии Experiences…
— Извини, но я, честно говоря, не понимаю термина «экспериментальная поэзия». И когда знакомлюсь с примерами, мне начинает казаться, что все уже давно придумано и украдено до нас.
— Эксперименты там были и «внутрипоэтические», и «внешнепоэтические». Тут следует сказать о другом. Мне тоже не всегда понятен ярлык «актуальная литература». Как писал поэт Владимир Салимон:
Кто между будущим
и прошлым
Как будто бы зажат
в тиски,
Ужасно кажется мне
пошлым
И пошлыми его стихи.
Как бы то ни было, тот фестиваль, хотя и вызвал живой отклик со стороны непосредственных участников, при этом как-то очень быстро затерялся в информационном поле — получилось «отапливание космоса». После еще череды попыток такого рода у энтузиастов обычно начинают опускаться руки. А потом проходит какое-то время, и начинают появляться новые люди (на три года младше), которые про это все ничего не слышали и поэтому начинают изобретать свой новый велосипед. И такое повторяется из раза в раз. Именно по этой причине и требуется какая-то культурная критика, рефлексия на происходящее.
— По-твоему, это не удается осуществлять «Сибирским огням»? Кстати, у нас в городе примерно раз в год выходит еще один толстый литературный журнал под названием «Новосибирск», который редактирует Шалин, кажется.
— По-моему, он мог бы играть важнейшую роль — там могли бы публиковаться люди, которые ни «Сибогням», ни «Реч#порту» по критериям качества не подошли, но амбиции которых, тем не менее, жаждут реализации.
— А вашей компании не приходило в голову стать более официозными и приблизиться к кормушке?
— У нас в журнале «Реч#порт» регулярно происходят внутрицеховые распри — вплоть до наличия или отсутствия мягкого знака в слове «Реч#порт», то есть буквально, как при расколе христианской церкви, из-за одной литеры. Многие молодые, скажем так, литераторы вообще не могут слышать словосочетание «союз писателей» — эта организация ведь Пастернака травила, да и вообще...
— Это, прошу прощения, диссидентство какое-то.
— У меня ведь весьма специфический юмор — в качестве жанрового подзаголовка к нашей «Студии 312» я написал: «союз писателей». И понеслось... Но очищение понятий все же требуется. Что плохого в слове «союз», что плохого в слове «писатель»? У каждого ведь разное отношение ко всем этим понятиям и определениям. Это у меня вот характер такой… организаторский. А остальные, я думаю, не очень склонны к централизации какой-то там. Я, к примеру, стараюсь продвигать такое понятие, как Сибирская поэтическая школа: есть кое-какие мотивы для этого — и культурные, и социологические в том числе, — да какие угодно. Но при этом многие мои, скажем так, соратники постоянно со мной спорят.
Да и все остальные тоже. Например, поэт Андрей Щетников считает, что вообще нет никакой такой школы, а только набор индивидуальностей. А я вот вижу кое-какие общие черты у совершенно различных по менталитету поколений. Сибирская поэзия в моем понимании — это не только те люди, которые живут и пишут именно в Сибири, и даже не только те, кто пишет в Сибири хорошо, — я говорю скорее о некоторой общности в творчестве некоторых важных для сибирской литературы авторов, принадлежащих и к разным поколениям, и к разным регионам
— Надо вам слова «союз» и «школа» объявить «непроизносимыми», как тетраграмматон у каббалистов — писать соответственно «СЗ» и «ШКЛ», а называть диограмматоном и трияграммотоном.
— Что до меня, то я слово «школа» использую более-менее широко, я к словам сильно не цепляюсь... В последнее время кое-какие обертона у современной поэзии появились достаточно верлибрические. Такая, скажем, линия альтернативная… ну, не совсем альтернативная… Да не важно. Это наши Минияров, Щетников, Анатолий Шор, допустим, какой-нибудь…Тут еще играют роль и традиции. Например, у Сергея Шубы тоже верлибры, но они, скорее, берут начало от Маковского, как мне кажется. Так вот. Человек семь прислали свои тексты, которые Комаров аналитически обругал в свойственной ему манере. Ничего особо страшного он, в общем-то, не сказал, но на него страшно взъелись даже люди, не имевшие к этому обсуждению никакого отношения. То есть именно тут внезапно и возникла стихийная централизация — против «внешнего врага», не имеющая отношения ни к каким союзам, разумеется.
— А молодые поэты хорошо знают своих предшественников? А то мне, например, Дима Рябов (из «Сибогней», кстати) говорил, что как-то не очень-то.
— Поэтический процесс у нас в городе идет как-то синусоидно: то возникает затишье, то наоборот. Я оказался в этом процессе где-то в 2010 году. «Бронзовый» век поэзии я знаю очень хорошо, а у молодых поэтов дело обстоит наоборот: «серебряный век» словно только вчера закончился. И это не очень хорошо: для меня важна такая штука, как преемственность поколений, я вот недаром же начал свое участие в «просветительском» процессе с того, что организовывал в 2013-м вечер памяти Анатолия Маковского, которого у нас плохо знают.
— Это ты про «Студию 312»?
— Надо сказать, к нам туда ходят лучшие, на мой взгляд, поэты нового поколения — Сергей Васильев, Лера Яковлева, Саша Магзянова, Даша Валова тоже забегала. И они, конечно, во всем этом шарят очень даже хорошо. Наверное, я говорю какие-то очевидные вещи, но сейчас в литературе возникла проблема кризиса идентичности — ситуация, когда начинает стираться собственный язык автора, поскольку появилась возможность читать очень много чужих текстов. Аутентичных творческих людей становится все меньше. Например, в Томске живет поэт Володя Пшеничный, который может писать вполне свободным стихом, но при этом видно, что он живет именно в Томске, а не в Нью-Йорке, например, или в Москве. Есть и другие, кто как-то умудряется ускользнуть из лап этой самой всеобщей глобализации.
— У меня вообще складывается впечатление, что современная русская литература скоро загонит себя в рамки нескольких шаблонных жанровых форматов. «От попы блеск как от паркета, особо умным место в гетто». Кстати, а что вообще такое «молодые поэты» и «поэтические поколения»?
— Ну как сказать… Есть поколение Анатолия Маковского, есть твое поколение, есть мое. Это если не учитывать промежуточные. Из интересных представителей нового поколения я знаю несколько человек (им где-то по 25 пять лет примерно), я их уже назвал. Я не говорю про многочисленные кружки по интересам, в которых литературная суть просто выхолащивается, как мне кажется. Нынче ведь все постепенно превращаются из читателей в писателей, спасибо интерактивной эпохе. И считаю, что самые лучшие читатели поэзии — это хорошие поэты. Дело тут, понятно, не только во внутрицеховой солидарности, а в особом чувстве слова, конечно.
— Разобраться в том, что такое хорошо, а что такое плохо, становится все сложнее.
— Я недавно придумал такую игру. Взял с десяток стихов и перемешал их, чтобы участники попытались угадать, что из этого написали мэтры, а что — графоманы с сайта «Стихи.ру». И люди, которые не в курсе, как ломался язык в середине прошлого века, легко могут запутаться. Когда мы проводили эту штуку в химическом колледже, одна девушка поделила стихи на две кучки практически идеально, только она приняла известных поэтов за графоманов и наоборот. Доходит до того, что за эпигона принимают молодого Окуджаву. Это грустно, конечно.
— Ты меня с толку не сбивай, пожалуйста. Из нашего разговора у меня сложилось впечатление, что ты все же имеешь планы развалить изнутри и союз писателей, и «Сибогни».
— Да нет, что ты. Нет, нет, конечно. Упаси бог.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото Вячеслава КОВАЛЕВИЧА
