«Первый театр» расскажет новосибирским зрителям о счастье, свободе и лузерстве как стратегии.
Свой тринадцатый творческий сезон новосибирский молодежный «Первый театр» открывает с неожиданного кунштюка. 10,11 и 12 сентября артисты театра во главе с режиссером Александром Андрияшкиным вывернут наизнанку популярные теории успеха и выпустят в космический эфир премьеру спектакля-тренинга под многообещающим названием «Теория Счастья и Свободы (практика неудачников)». В топку фантазии и чувств пойдут стереотипы, предубеждения, истины, обесценивающиеся прямо на глаза у изумленной публики, а также «свежие» перформативные практики, современные визуальные решения и новенький музыкальный синтезатор. О том, как меняются парадигмы, зонах искренности и постиронии «Новой Сибири» рассказывает режиссер, хореограф и педагог Александр Андрияшкин.
— С чего началась ваша «Теория счастья и свободы»?
— Ровно год назад я был в Новосибирске в «Первом театре» на мюзикле «Кавердрама». Спектакль ставил художественный руководитель Павел Южаков, а меня пригласили в качестве хореографа. Это была жанровая история, и в процессе ее создания от театра возникло предложение сделать спектакль, где главным буду уже я. Обычно в таких случаях я говорю: давайте не будет готового литературного материала (мы с ним в театре и так много работаем), — лучше выясним, что нам с актерами самим интересно на начальном этапе. Так в январе у нас с артистами «Первого театра» случилась лаборатория. Мы начали с остановки — не ринулись сразу в производство и нагромождение идей, а с разговора о том, в какой точке мы сейчас находимся, что нас волнует, какие у нас представления, переживания и опасения по поводу настоящего и будущего с точки зрения театра и наших каких-то общечеловеческих взглядов. Это были размышления о том, чем современный театр может быть интересен в то время, когда есть Netflix, Инстаграм, YouTube, — и все это бесплатно или намного дешевле театра. Чем нам самим интересен театр? Чем мы интересны сами себе? Чем нам может быть интересна встреча со зрителем, когда мы выходим за рамки «это была наша мечта, а теперь это наша работа»? В результате к концу семидневной лаборатории у нас сформулировалась тема, вылившаяся в название «Теория Счастья и Свободы» и очень важную добавку «Практика неудачников».
— Почему для вас так важна добавка про неудачников?
— В процессе наших разговоров и проб мне показалось очень важным сменить парадигму того, что все в этой жизни должно получаться. Идея того, что все должно быть хорошо и ты обязан быть первым, сегодня теряет свою актуальность. Новый рубеж — это когда ты не боишься быть слабым и осознанно отказываешься от пути удачливого и успешного человека в пользу того, что тебе действительно интересно. Наша добавка про неудачников — наше предложение к смотрению, размышлению и деятельности.
— По-вашему, герой нашего времени не человек, добившийся успеха, а лузер, который тщетно пытается это сделать?
— Неудачник — это не тот человек, который очень хочет, но у него не получается. Неудачник — это тот человек, который выбирает лузерство как стратегию. Он осознанно отказывается ставить себя в зависимость от идеи результата, который навязан извне. То есть наш неудачник — это не тот, кто не может, а тот, кто решает быть свободным от этого.
— Работа с маленькой провинциальной труппой, которой много лет обещают выделить собственное помещение, но никак свое слово не могут сдержать, в этом смысле тоже практика неудачников?
— Да, это та самая практика, но в лучшем смысле этого слова. Я достаточно давно занимаюсь театром и не имею никаких предубеждений по поводу того, где и с кем работать — с маленьким театром в провинции или с большим, богатым и столичным. Мне гораздо важнее люди, с которыми я работаю, их профессиональные качества, интерес и умение быть включенным, а не помещения, регалии, города. Но я рад, что у меня есть возможность работать в объеме: с одной стороны, участвовать в проектах, где присутствуют пафос, звезды, деньги и вот это все, с другой, реализовывать что-то более андеграундное или экспериментальное для себя или для конкретного места.
— В профессии вы всегда выступаете за искренность высказывания. Насколько окруженные пафосом и статусом проекты позволяют вам быть искренним?
— Если я скажу, что могу быть искренним всегда и везде, это будет неправдой. Но мне всегда важно найти в проекте точку пересечения со своей зоной искренности и интереса. Иногда она может быть просто ремесленнической. Например, мне не близка тема или пьеса, но в спектакле заняты очень крутые актеры, и мое желание работать с ними вполне искренне. В этом смысле с собой я стараюсь быть честным. Если у меня не получается словить зону искренней сцепки, организм сразу сообщает об этом — я начинаю скучать, болеть и вообще чахнуть.
— Судя по тому, что вы работаете над спектаклем в «Первом театре» более полугода сцепка искренности произошла серьезная.
— Мы начали в январе. Потом случилась пандемия, и у нас возникли незапланированные встречи в Zoom. Сейчас мы полтора месяца активно работаем. При этом важно понимать, что, рассуждая о «Теории Счастья и Свободы», мы все равно находимся в художественном поле. Это не проповедь, не философский трактат. Это некая интонация, игра. Мы предлагаем поиграть в «практику неудачников». И в том, что перед нами игра на серьезные темы, но с минимальным риском потерять что-либо на самом деле, тоже заключается сила искусства.
— Тема спектакля вводит вас в пространство «новой этики», которая в отличие от театра не жалует манипуляции. Это сознательное решение — оказаться между двух огней?
— Да. В спектакле мы иронизируем над манипулированием. Вернее, не просто иронизируем, а постиронизируем, если пользоваться оптикой «новой этики». Нам как раз интересен тот коридор, когда мы, с одной стороны, понимаем, что мы манипуляторы, а с другой стороны, отодвигаем закрепленную за этим словом негативную коннотацию. Кто сказал, что манипуляция — это плохо? Иногда я хочу, чтобы мной проманипулировали. Например, когда прихожу в кафе и хочу слышать приятную музыку и сидеть в удобном кресле. Это ведь тоже манипуляция, но я не выступаю против нее. С другой стороны, если ты распознаешь манипуляцию — значит, у тебя появляется выбор, следовать ей или нет.
В нашем спектакле мы признаем, что манипулируем, но делаем это открыто и предлагаем зрителю тоже присоединиться к этим размышлениям. Мы не носители какой-то правды. Театр — тоже. Мы такие же, как зрители, просто на эти два часа вы с той стороны, а мы с этой. И давайте мы с вами поиграем, вывернем все эти манипуляции швами наружу. Мы не зря называем наш спектакль тренингом, который в своей основе всегда манипулятивен. Называя, мы эту манипуляцию приумножаем, высвечиваем. И в итоге не противоречим «новой этике», которая видит одной из задач проявление невидимого.
— И все же тренинг как жанр спектакля — это маркетинговое кокетство или действительно особая форма?
— «Спектакль-тренинг» — это тоже некая игра в то, что у спектакля должны быть жанры. С одной стороны, сегодня в театре все так разнообразно, что традиционные представления о жанрах кажутся устаревшими. С другой стороны, это и маркетинговая вещь, потому что считается, что у зрителя должно быть понимание того, куда он идет. Когда мы заявляем о жанре, называем себя «спектакль-тренинг», это тоже игра с этим. То есть мы опять отдаем себе отчет, что находимся в художественном поле. Как фильм про войну и война — принципиально разные вещи, так и наш спектакль-тренинг кардинально отличается от тренинга.
— Не боитесь нашествия недовольных коучей?
— Сейчас такое время, когда могут обидеться все. В спектакле, кстати, звучит такая фраза: мы как люди могли бы проявлять свою самость и индивидуальность через признание, но мы предпочитаем это делать через обвинение. И это тоже наше предложение — проявленность через коммуникацию и контакт. Я буду рад, если коучи вместо того чтобы обидеться, придут и расскажут, как у них это все происходит, поделятся своей правдой. Я тоже много занимаюсь тренингами. Больше двадцати лет преподаю в разных институциях совершенно разным людям. И могу точно сказать, что наш спектакль не пародия. Перед нами не стояло задачи сковырнуть что-то в мире коучинга — вывести кого-то на чистую воду или наоборот пропагандировать чью-то деятельность. «Теория Счастья и Свободы» (практика неудачников) — не «антикоррупционное расследование». Это современный спектакль.
— Зритель, обитающий в поле «новой этики», к которой апеллирует «Практика неудачников», не хочет испытывать в театре тревогу за реального человека. Кого выводите на сцену вы — реального человека или персонажа?
— Тут мы, конечно, можем долго размышлять над тем, что подразумевается под «новой этикой» и кто на самом деле перед нами — просто человек, актер или персонаж. В спектакле мы работаем и с этими темами. Мы играем, жонглируем всеми тремя ипостасями. Вот перед вами по-честному человек, вот персонаж, а вот актер. Актер — это ведь тоже такая сложная идентификация: когда я стою перед тобой на сцене как актер, остаюсь ли я в это время человеком или выступаю исключительно персонажем? Наш предмет исследования — счастье, свобода и желание доступа и к тому, и к другому. Когда мы создаем этот спектакль, мы не начинаем с пьесы, не «накидываем человечка», мол, пойдем на тренинг и спародируем кого-то. Это не парад наблюдений за коучами. Мы начинаем с себя, с изучения этого вопроса внутри. Потом привлекаем внешние знания. Формируем партитуры, задачи, текстА. И в этот момент человек на сцене уже перестает быть просто человеком, он становится арт-объектом в том числе.
— Вы употребляете не литературное «тексты», а рэперское «текстА» с ударением на последний слог — это принципиальная позиция?
— Рэп — это уличная культура, а уличная культура — это современный фольклор. А текстА — это уже народный жаргон. И в этом неправильном употреблении ударения присутствует какое-то интуитивное желание обособиться от нарочито литературного текста. Называя тексты текстАми мы не просто позволяем себе пафос. Мы заключаем в это слово столько же иронии, сколько правды и честного посыла.
— Почему для вас важно это обособление?
— Потому что мне важно переживание правды в том поле, в котором я работаю. Сейчас такое время, когда правда оказывается связанной не столько с истинами, сколько с интонациями. Все истины всем известны. И то, почему эти истины важны, тоже известно всем. Точно так же, как то, почему эти истины не соответствуют сами себе. И мы сейчас находимся в том коридоре, где, с одной стороны, все истины дискредитированы политически, экономически, временем и так далее, а с другой стороны, мы чувствуем в них потребность. Невозможно чувствовать себя живым или честным, если ты занял либо тот, либо другой лагерь. Проявление иронии обесценивает истины, но уже мало что дает. А если я возьму модерновый пафос и скажу, что истина — это то-то и то-то, то буду чувствовать себя неискренним человеком. А вот интонация — попробуй еще ее взять. Когда ты одновременно и иронизируешь, и при этом признаешься в важности и честности того, что ты говоришь, — вот это мне кажется интересная задача для театра. И когда я в нее попадаю — я чувствую целостность с моим ощущением мира.
— Насколько это важно для артистов, представляющих другое поколение?
— Чем больше я преподаю, тем чаще мне кажется, что возрастное деление на поколения — это шкала, которая больше не соответствует сегодняшнему времени. Сейчас человека больше определяет открытость, контекст, бэкграунд и опыт. И тогда это моя задача — привнести в работу с актерами ценный для меня контекст, провоцировать свою важность, наблюдать, как она прорастает, и работать в поле этих пересечений. На репетициях мы смотрим современные мультики, читаем художественные произведения, слушаем лекции, которые задают нам общий контекст. Тратим много репетиционного времени на разговоры, обсуждение каких-то тем. Проходим все этапы пути от отрицания до принятия. Мне повезло, актеры «Первого театра», с которыми я работаю, открыты и доброжелательны. Перформативный театр для них действительно новая форма. Мы набиваем шишки, и это часть рабочего процесса. Если бы нам было легко, то мы бы искали другие сложности и набивали шишки уже там. Для меня важно, чтобы в процессе было неизведанное и непонятное, иначе скучно.
— Создавая «Теорию Счастья и Свободы», вы решили для себя, что такое счастье?
— Если бы можно было сказать в одно слово, что такое счастье, то не надо было делать спектакль. Но если работать в смысловом поле гипертекста, то ни одно отдельно взятое определение не может претендовать на точность. Смысл как раз во множестве разных определений. В течение нашего спектакля, помимо интерактива, самой театральной формы, иронии и так далее, у нас действительно звучит много определений того, что такое счастье и какие есть точки зрения на этот счет.
— Можно ли сделать человека счастливым насильно?
— Это вопрос мы тоже поднимаем в спектакле. В контексте мира, в котором мы сейчас живем, многие пытаются это сделать.
— А в контексте спектакля?
— Вообще-то, мы занимаемся очень эфемерными вещами. Вот спектакль есть, а вот его уже нет. Вот он играется, а вот уже не играется. В этом есть и правда жизни, и метафора, и трагедия, и красота. Мимолетность. Накопление — это такая иллюзия. На самом деле нет ничего, кроме момента. Мгновение прекрасно, и ни в коем случае не останавливайся. Я сейчас ухожу в пафос, но, мне кажется, театр — это какая-то очень хорошая репрезентация этого взгляда на мир.
— Как вы себе представляете аудиторию спектакля-тренинга?
— Скажу так: этот спектакль может быть интересен тем людям, которые интересуются театром (поскольку в нем есть все составляющие театра), и тем, кто театра побаивается. К примеру, в школе сходили, увидели на сцене что-то такое и с тех пор в театр ни ногой. Наш спектакль — это приглашение к диалогу для таких зрителей в том числе. Если вы не любите театр, ненавидите его, то приходите на наш спектакль — он и для вас тоже.
— Гарантия стопроцентная?
— Я как человек, который много занимается театром и имеет к нему большое количество вопросов, искренне понимаю тех людей, которые театр не любят. И когда выпускаю свою авторскую работу, всегда стараюсь сделать так, чтобы они почувствовали, что театр — это то место, куда они могут прийти и почувствовать себя «своим». Поэтому, если вы вдруг всегда побаивались театра, приходите — мы будем там!
Юлия ЩЕТКОВА, «Новая Сибирь»
Фото Маргариты ДЕНИСОВОЙ и Валентина КОПАЛОВА
