Алексей Колобродов — российский журналист, телеведущий, литературный критик, прозаик. Его журналистскую манеру отличает жесткое отношение к объектам критики, по этой причине в 2007 году он был лишен членства в «Единой России» — «за несоблюдение норм устава партии и действия, дискредитирующие и порочащие партию», а в 2017 году исключен из Союза журналистов России «за деятельность, противоречащую целям и задачам организации, а также за грубое нарушение профессиональной журналистской этики и неуплату членских взносов». Не так давно по приглашению редакции журнала «Сибирские огни» Алексей побывал в Новосибирске. С ним пообщался поэт и журналист Юрий Татаренко.
— Критик — тот, кто не боится рассориться с автором? Имеет ли значение личное знакомство с героем своего критического материала? «Платон мне друг, но...» — эта фраза остается актуальной сегодня?
— Тут сложная история. Критик — в идеальном варианте — занимается поиском смыслов, а не взаимоотношениями с писателем. Если ты в своей работе взял установку на «ловлю блох» (то есть гнобление автора за реальные или мнимые ляпы и огрехи), причем не из санитарных соображений, а из любви к звукам казнимой ногтями блохи, — тебя испорченные отношения должны только радовать. Считать ли такой подход критикой — для меня большой вопрос. Мешает ли личное знакомство адекватной оценке текста — вопрос авторской экзистенции, каждый его решает для себя сам. Другое дело, что длительное нахождение во внутрилитературной среде — один из элементов профессионального выгорания, которое само по себе большая проблема для критика.
— Образование — важная составляющая для любого человека, особенно творческого. Но, с другой стороны, все признают, что «на поэта» нельзя научить. Где золотая середина в этом вопросе: где и у кого учиться поэту? Как подготовить сегодня хорошего писателя?
— Имея некоторый опыт в подобном деле (Литературная мастерская Захара Прилепина), где я работаю куратором, отметила первый пятилетний юбилей), могу назвать принципиальные составляющие, без которых пробиваться таланту будет сложнее, а при наличии их, соответственно, легче. Это: 1) дружественная творческая среда; 2) честные и искушенные наставники, заинтересованные в поддержке молодых, а никак не в изничтожении потенциальных конкурентов; 3) пребывание в современном литературном контексте. Также очень желательно обретение цельного мировоззрения, в творчестве очень помогает.
— Когда в последний раз вы говорили самому себе: «Да уж, повезло так повезло!»?
— Когда восемь месяцев назад родился сын Михаил. Когда редактировал для нашей книжной серии «КПД» в издательстве «АСТ» повесть Валерии Троицкой «Донецкое море. История одной семьи» и роман Дмитрия Филиппова «Собиратели тишины».
— Творчество — уход от реальности. А что не так в жизни вокруг?
— Ну, мне-то кажется, как раз наоборот: творчество — максимальный способ приближения к реальности и ее постижения. Я, разумеется, не о бытовой плоскости говорю. Хотя и о ней тоже.
— Без чего беллетристике не стать литературой?
— Вспоминается максима Анны Ахматовой, подхваченная Иосифом Бродским, о «величии замысла», перед которым иерархия жанров отступает. Если же говорить более приземленно, мне кажется так: чем меньше в произведении площадка заземления с сугубой реальностью, чем шире зазор между выдумкой и конкретной жизнью, тем скупее его шансы вырваться из узкожанровой резервации.
— Как вам кажется, какой способ распространения стихов наилучший?
— Традиционный — бумага, буквы, печать.
— Как вы думаете, будут ли люди через полвека писать стихи?
— Стихи пишут люди, подражая ангельским способам самовыражения и коммуникации. Следовательно, человеческим календарем поэзия как таковая не измеряется.
— Какая житейская мудрость открылась вам далеко не сразу?
— «Живешь — до всего доживешь», как говорили друзья моей юности, седые строгие мужчины со сложными биографиями, сплевывая в процессе курения «Примы» без фильтра. Долго не понимал, о чем они. Через годы понял.
— Попробую угадать ваше хобби — шахматы?
— Угадали. Интересно, однако, что шахматы пришли в мою жизнь не в детстве и юности, но достаточно поздно, когда, в силу самых разных причин, для множества людей потеряли былую актуальность и статус, скажем так, одного из универсальных мировых языков. Может, в этом проявляет себя некое оппонирование «шуму времени» с моей стороны, может, отношение к памяти отца, Юрия Алексеевича, который был незаурядным шахматистом.
— Вот уже третий год Россия ведет СВО. Как изменилась роль поэзии в современном обществе? Ощущаете ли вы смену оптики у большинства коллег по литцеху? Чем закончится битва ярлыков, рожденная антагонизмом между авторами Z-поэзии и «нетвойнистами»?
— Огромная тема, наверное, для отдельного разговора. Давайте тезисно. Появилась патриотическая поэзия, так или иначе связанная с событиями на Украине, так называемая Z-поэзия, и сломала тенденцию нескольких десятилетий — сумеречного, почти вымороченного существования стихов и стихотворцев в затхлом и тесном тусовочном мирке. Поэзия вновь стала интересна народу и востребована им, о чем убедительно свидетельствуют полные залы на выступлениях поэтов данного направления, читательский успех антологий и авторских сборников, популярность имен Анны Долгаревой, Игоря Караулова, Анны Ревякиной, Марии Ватутиной, Александра Пелевина, Дмитрия Молдавского и целого ряда других — не внутрицеховая, но массовая. Это настоящий прорыв, не столько сугубо литературного, сколько исторического значения.
Смена оптики при событиях такого масштаба неизбежна, в той или иной степени она случилась практически у всех работающих литераторов. Даже те из писателей, кто продолжает делать вид, будто ничего у нас не происходит, отсчитывают литературное время на «до» и «во время», задумываются по поводу «после».
Другое дело, что даже войну они придумывают себе какую-то отдельную. Для своих. Так, Галина Леонидовна Юзефович на одиннадцатый год русской реконкисты в Донбассе и на третий год СВО признала, что у нас есть литература о войне. И доверили ее писать людям правильным и проверенным: Марии Нырковой, Яне Вагнер, Анастасии Максимовой, Шамилю Идиатуллину.
Я в разных аудиториях несколько раз проговаривал один беспокоящий меня вопрос: как будут уживаться в одном языковом и коммуникативном пространстве новая русская литература, рожденная условной СВО, и, собственно, вся остальная, проектно-фестивальная, с ее глубокомысленной бессобытийностью, детскими травмами целых народов и отдельных индивидов, фигой хилых кулачков в кармане, названиями и именами, сливающимися в один белый шум?.. Галина Юзефович нашла по-своему замечательное, по-кастанедовски, решение: а они просто не будут замечать ничего, кроме привычной собственной полянки. «Партийная организация и партийная литература».
Мне это напоминает Ильфа и Петрова: «...Некий строгий гражданин из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции...»
— Следующий вопрос — автору проекта «КПД». Как и когда вы познакомились с Захаром Прилепиным? Кто кого нашел?
— Лет пятнадцать назад, на рубеже нулевых — десятых, он был уже знаменитым автором «Патологий», «Саньки» и «Греха», а я — провинциальным журналистом, литературная критика была, скорее, побочкой. Но мою рецензию на книгу «Игра его была огромна» о Леониде Леонове он выделил, мы списались, и я пригласил его выступить в Саратове (тогда не самая популярная у писателей практика), а он — на ежегодные так называемые Керженские чтения в деревню Нижегородской области, где Захар много лет собирал близких по жизни и духу людей. Я не раз говорил — это было обретение дружества, своего круга, особой атмосферы распахнутого пространства, свойственное юности. Захар, по сути, подарил мне вторую молодость, за что я ему глубоко признателен.
— Полагаю, в своей прошлогодней книге о собаках Захар раскрылся как яркий прозаик с новой, сентиментальной стороны — согласны?
— Думаю, здесь не сентиментальность в чистом виде. Если говорить о задаче чисто писательской — полагаю, у Захара была идея сделать хорошую книжку о меньших братьях, с чеховской мягкой силой, купринской витальностью, есенинской слезой, лимоновской серой бестиария. Но куда важнее, мне кажется, сама смена привычного регистра, своеобразная «отмена человеческого»: собаки (а также рыжий кот мейн-кун Мур и попугай жако Хьюи) — это и есть главные герои книги, уверенно автором очеловеченные. Причем не прямолинейностью басенно-фольклорного приема и не условностью социального памфлета, как в известной повести Булгакова, но исключительно энергией и искусством повествования. Очень близкое тому, что сделал Лев Толстой с Холстомером или, пример менее хрестоматийный, Фазиль Искандер в чегемском цикле с мулом и буйволом. В этом смысле велик соблазн объявить «других людей» необязательным фоном, без которого в иной, собственной Йокнапатофе зверье в облике новых святых Христофоров легко бы обошлось.
Но у Захара все устроено куда сложнее: собаки в книге, конечно, не повод снова и по-новому высказаться о людях, но и не самодостаточное явление; их взаимодействие в керженских лесах — непростой бизнес сродни эдемскому — вместе они придумывают друг другу имена и сюжеты для жизненных драм. Правда, Эдем этот керженский больше напоминает Валгаллу, что справедливо, учитывая саму личность повествователя и хронотоп большой войны, эхо которого отчетливо звучит и здесь, в глубине России. Животные — его медиумы, и соединяет их с мировым катаклизмом не столько сам хозяин, сколько внятный им гул надличностных стихий, поэтому у книги — долгое, тревожное, сильное звучание.
— Не так давно я узнал, что Войнович был автором текстов известных песен. Почему он не стал развивать это направление в своем творчестве, как вы считаете?
— О причинах смены жанра гадать не буду. Я действительно, и вовсе не из одного хулиганства, не раз говорил, насколько жалею, что Владимир Николаевич предпочел карьеру антисоветского юмориста карьере советского поэта-песенника. (В сегодняшнем своем варианте существования он, возможно, и сам о том жалеет, располагая иными категориями для самооценки.)
Кстати, я имел возможность убедиться, как он конфузился своих советских песенных успехов. Но тут состоялась, конечно, и с моей стороны провокация. Был букеровский ужин (год точно не помню, рубеж нулевых), и даже разгар его, все уже поддали, перекусили и перешли в тусовочный движ, а я был недобрый молодой человек и номинатор Сорокина (да! отдельная история, как-нибудь потом) и оказался рядом с Войновичем, который был суетлив и нездорово краснолиц (давление и выпивка). Я с советским/антисоветским классиком тут же заговорил, сказав, как его уважаю и ценю. (Войнович заулыбался, и как-то искательно даже.) Но не за «Чонкина», пренебрежительно махнул рукой я, а за стихи и песни. Я, говорю, Владимир Николаевич, украл когда-то из съемной квартиры замечательную книгу «Поет советская страна» 1962 года издания, составитель Яков Шведов (Войнович почуял неладное, улыбка его застыла), и там среди звездных имен вы, да еще, знаково, в финале, как главная надежда советской песенной поэзии. Но мне больше нравится даже не «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом», это попс, а песня «Комсомольцы двадцатого года»... Вот только мелодии не знаю. Может, напоете?
Войнович от меня натурально побежал, и короткие ноги его в добротных рыжих ботиночках застучали по ковровой дорожке, что было слышно и через дорожку, и через тусовочно-застольные букеровские шумы.
— Что вы считаете главными отечественными литературными мифами ХХ века? Не утихнут споры ни об авторстве «Тихого Дона», ни о самоубийстве Есенина...
— Вы назвали «золото» и «серебро», а есть еще «бронза» — версия о том, что подлинным автором «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» является Михаил Булгаков. Причем мне, при всей его завиральности, этот сюжет кажется наиболее симпатичным, хотя бы в силу меньшей токсичности и наличия посторонних литературе вещей. Тогда как есенинская история — многослойна, там и конспирология, и антисемитизм, и много чего еще, а в шолоховской — удушливо-грубая антисоветчина, и более ничего.
— Кто как поэт сильнее, интереснее — Долгарева или Ватутина, Караулов или Мурзин? Удастся ли кому-то из них набрать поэтическую мощь Кушнера, Кублановского, Рейна, Казарина?
— Давайте оставим аналогии для издательских аннотаций. Тем более что иерархия по возрасту — в поэзии едва ли правомерна (мне, например, Караулов и Долгарева кажутся всяко сильнее Казарина, Рейна и даже Кушнера). Это яркие и самостоятельные поэтические величины уже сегодня.
— Продолжите фразу: «Критика — возможность сообщить что-то важное о...»
— «...метафизике ежедневного существования».
— Алексей, а что вы познаете в себе через литературу?
— Как ни странно, вещи, казалось бы, противоположные творчеству как игре стихий — рациональность и тягу к здравому смыслу.
— Вопрос вдогонку вручению литпремии «Ясная Поляна»-2024. Леонид Юзефович продолжает собирать награды — это реально лучший прозаик России за последние четверть века?
— Леонид Абрамович остается одним из самых сильных и оригинальных русских писателей, но, боюсь, вот это конкретное награждение — не про него и его литературные заслуги. Здесь я вижу решение в духе чеховского учителя Беликова, «как бы чего не вышло» — когда в стремительно меняющейся литературной и, шире, политической ситуации какая-то часть литературной номенклатуры пытается ухватиться за призрак былой стабильности, — эдакое самоуспокоение, вид аутотренинга.
— Существуют компьютерные программы, способные рифмовать со смыслом, то есть создавать что-то подобное стихам. Сможет ли когда-нибудь компьютер заменить поэта? И что тогда делать творческим людям? Как вы относитесь к прогрессу в сфере ИИ?
— Разговоры о кризисе жанров, «конце литературы» сопровождали появление многих технических новинок. В данном случае все просто — творческая индивидуальность воспроизводима, но неповторима. То есть прогресс, о котором вы говорите, всегда будет вторичен по отношению к искусству.
— На что бы тратили восьмой день недели, будь у вас такая возможность?
— Писал бы свое, на что сейчас категорически не хватает времени.
— Литкритику пишут по плану. А жить по плану вам удается?
— В последние годы — все больше. Не скажу, что я этому рад.
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
Фото Игоря ЧИЖОВА и из архива Алексея Колобродова
Ранее в «Новой Сибири»:
Игорь Караулов: Наиболее искренним публике кажется наиболее фальшивое
