Геннадий Прашкевич: Благостная жизнь, на мой взгляд, вредна

Он один из самых издаваемых авторов Новосибирска, сумевший раздвинуть рамки жанра научной фантастики и даже выйти за них: его фантастика может быть как детективной, так и лирико-философской или социальной. Кроме того, он прозаик, публицист, переводчик и поэт, состоит в Союзе писателей России, русском PEN-клубе, Нью-Йоркском клубе русских писателей. Он лауреат премий имени Гарина-Михайловского, «Аэлита», АБС, в этом году в четвертый раз удостоен золотой Медали братьев Стругацких.

Геннадий Прашкевич один из немногих новосибирских авторов, имеющих стабильный коммерческий успех, но, несмотря на плодовитость, всегда стоял несколько особняком от официальной литературной жизни Новосибирска, предпочитая сохранять возможную независимость.

В этом году мэтр отметил свой 80-летний юбилей, в связи с чем «Новая Сибирь» встретилась с ним и предложила ответить на несколько не самых простых вопросов. Разговор усложнился еще и тем, что вопросы задавали сразу два интервьюера — Александр Ахавьев и Александр Савин (необходимый комментарий последнего можно прочитать в конце интервью)

АХАВЬЕВ.— Геннадий Мартович, вы за свою жизнь дали столько интервью, что даже непонятно, о чем вас спрашивать, чтобы не повторяться.

ПРАШКЕВИЧ. — У меня к юбилею вышел библиографический указатель, там обо мне можно все узнать в подробностях, так что вопросы, в общем-то, можно уже и не задавать. (Смеется.)

АХАВЬЕВ.— Вами написано много так называемой мемуарной прозы. Вам до сих пор это интересно?

ПРАШКЕВИЧ. — Как и сама жизнь. Надеюсь, в Москве скоро выйдет книга писем разных очень интересных, даже великих людей — братьев Стругацких, Александра Бирюкова, Юлиана Семенова, Десанки Максимович, Ивана Антоновича Ефремова, Валентина Саввича Пикуля, Валентина Петровича Катаева, многих других писателей и ученых, с которыми я переписывался, — иногда десятилетиями. Книга называется «Портрет писателя в молодости», и для меня ее выход очень важен, как своего рода жизненный итог. Кстати, начинается книга с писем 1957 года — от Ивана Антоновича Ефремова.

САВИН. — Давайте вот с этого и начнем. Я прекрасно помню, как я в 1973 году позвонил в дверь писателю Михаилу Петровичу Михееву, которого считал живым классиком. Тот открывает дверь, а перед ним стоит пятнадцатилетний мальчик, который говорит: «Давайте создадим литобъединение любителей фантастики!»

ПРАШКЕВИЧ. — Да, про клуб я, конечно, помню.

САВИН. — Чуть позже мне в руки попала только что вышедшая ваша книга «Разворованное чудо», которая произвела на меня большое впечатление, потому что я понял, что все это никакого отношения просто к Новосибирску не имеет, в ней все гораздо глобальнее. И мы обратились к вам за поддержкой. Именно тогда вы нам рассказали, как вас самого когда-то поддержал Ефремов. Помните?

ПРАШКЕВИЧ. — О своем знакомстве с Иваном Антоновичем я уже столько раз рассказывал, что мне уже странно повторять это.

АХАВЬЕВ.— Так о чем конкретно вы не хотите нам рассказывать?

ПРАШКЕВИЧ. — О том, как живя на железнодорожной станции Тайга, я написал Ефремову письмо, а он на него ответил, а потом присылал нужные книги, необыкновенные книги и приглашал в научные экспедиции. О том, как в 1957 году я жил в московском палеонтологическом музее — ночевал в спальном мешке рядом со скелетом диплодока… Давайте я лучше покажу вам первое издание «Туманности Андромеды» с автографом автора. (Улыбается.)

АХАВЬЕВ.— Но хотя бы конспективно повторитесь, это ведь важно.

ПРАШКЕВИЧ. — Советское время — это эпоха книг. Боюсь, такое никогда больше не повторится. Мое детство было книгами освещено. Кроме Ефремова я тогда написал еще энтомологу Николаю Николаевичу Плавильщикову и геологу-географу академику Дмитрию Ивановичу Щербакову. Для меня они были огромным миром. Честно говоря, на их ответ я не надеялся, но мне ответили они все, и все приняли участие в моей жизни. Так что перед вами некий продукт дружеского участия этих замечательных людей. А однажды, когда я участвовал в знаменитой Очерской экспедиции под Пермью, Иван Антонович потребовал: «Покажите мне эту активную форму жизни со станции Тайга! Привезите его в Москву».

 

АХАВЬЕВ.— Про  «Анну Каренину» еще  раз расскажите хотя бы коротко.

ПРАШКЕВИЧ. — Наука мне тогда казалась гораздо важнее литературы. Разговаривать хотелось о науке. Иногда в Москве мы прогуливались по Большой Калужской — нынешнему Ленинскому проспекту, — и я постоянно пытался поднять какие-то «научные» темы. Иван Антонович к этому относился своеобразно. (Смеется.) Однажды, например, спросил: «А что там, все-таки, случилось в этой несчастливой семье Карениных?» Я очень удивился тому, что великий человек мог забыть финал романа Льва Толстого и напомнил, что Анна Аркадьевна бросилась под паровоз, флигель-адъютант куда-то уехал, а старик занялся вопросами образования, в общем, все нормально. Иван Антонович даже остановился и так посмотрел на меня, что стало ясно: наша дружба оказалась под угрозой: «Вернешься в Тайгу, перечитай». Вот, вернувшись в Тайгу, я и перечитал знаменитый роман — в поисках того, на что Иван Антонович мне намекнул. Напрасные поиски, в частях от первой до седьмой я ничего такого не обнаружил…

АХАВЬЕВ. — А в восьмой?

ПРАШКЕВИЧ. — Вот там, в восьмой, я и прочел, наконец, сцену, в которой Левин перед грозой возвращается домой и думает о запутанности и сложностях человеческой семейной жизни. И счастливая — по-толстовски — мысль приходит ему в голову: все просто! не надо ссориться с любимым человеком, вот тогда и будет счастье. Пораженный этой мыслью Левин решает сейчас же поговорить с женой. Но чем ближе веранда, чем громче раздраженный голос жены, которая сзывает детей, а они ее не слушают, тем сильней возникающее отторжение… Поговорят ли они?.. Не знаю… Зато именно тогда я понял, что, возможно, роман «Анна Каренина» и был написан ради этой сцены.

АХАВЬЕВ. — И как на это отреагировал Ефремов?

ПРАШКЕВИЧ. — Я написал ему, и он, похоже, остался доволен. Так что это именно Ефремов открыл для меня очень важную вещь: суть настоящей литературы может быть скрыта за событиями и становится понятной не сразу…

САВИН. — Вот и Михеев мне говорил: «У Проспера Мериме в «Кармен» так много скучного, нудного, но в какой-то момент — ярчайший алмаз! — и ты понимаешь, все написано ради вот этого алмаза и все подчеркивает его чистоту».

ПРАШКЕВИЧ. — Михаил Петрович был чудесным человеком, мы с ним дружили. При этом, как всякому писателю, ему было присуще своеобразное, скажем так, понимание некоторых вещей. К примеру, моя книжка «Разворованное чудо» могла и не выйти в свет. Она уже лежала в издательстве, когда понадобилась дополнительная рецензия, которую почему-то должен был написать именно местный автор — тот же фантаст Михеев. И он написал рецензию, в которой указал, что книжка хорошая, но из нее следовало бы выкинуть все связанное с иностранным легионом и соответствующими реалиями. А это ведь и было скрытым сердцем и сутью повести. Я страшно расстроился, позвонил, изложил свою точку зрения. Михаил Петрович все понял. Так что и от случайностей в литературе зависит многое…

САВИН. — Я знаю эту историю. Он тогда сильно переживал за то, что его рецензия могла помешать выходу в свет вашей книги. Михеев тогда поддерживал многих молодых писателей.

ПРАШКЕВИЧ. — Это черта нормального писателя. Мне хорошо знакомы и другие господа-писатели — высокомерные, надутые. А ведь так интересно наблюдать за молодыми авторами, в сущности — нашим будущим…

АХАВЬЕВ.— Литературный семинар в Областной научной библиотеке вы уже больше десяти лет ведете?

ПРАШКЕВИЧ. — Уже двенадцатый год. К нам ходят не только новосибирцы, время от времени приезжают молодые поэты и прозаики из Кемерово, из Барнаула, из Томска. Один раз был даже человек из Владивостока.

САВИН. — Педагоги говорят, что подготовить творческого человека может только творческий человек. Как вы относитесь к такому подходу?

ПРАШКЕВИЧ. — Не берусь судить. Благостная жизнь (в одобрениях), на мой взгляд, вредна. Да и как предугадать творческую судьбу?.. Если мы кому-то помогаем, то на некоем очень важном подсознательном уровне.

АХАВЬЕВ.— Кстати, когда-то у вас на семинаре была отличная поэтесса Дарья Жданова, теперь у нее какая-то другая фамилия.

ПРАШКЕВИЧ. — Да, Жданова-Косинцева. Она училась в НГУ, я даже присутствовал на защите ее диплома, неожиданного и интересного по теме: движение в пространстве в произведениях русских писателей. Примерно так. Вообще из нашего семинара вышло немало отличных поэтов и прозаиков.

АХАВЬЕВ.— Семинар ведь не чисто «фантастический», как некоторые считают?

ПРАШКЕВИЧ. — Да, это так. И поэзия, и проза. У меня ведь судьба так сложилась, что даже в Союз писателей меня поначалу не хотели принимать по причине того, что одна книга у меня поэтическая, другая фантастическая, третья — вообще книга очерков, и так далее. «Видимо, человек еще не определился», — сказал во время одного такого обсуждения Анатолий Васильевич Никульков, тогдашний главный редактор журнала «Сибирские огни».

АХАВЬЕВ.— А откуда в вас эта разножанровость?

ПРАШКЕВИЧ. — Я вырос в провинции, а из провинции внешний мир виднее, интереснее, непонятнее. В детстве никто мною не управлял, ничего не подсказывал, это позже я попал под опеку людей, которым мог верить. Я любил и науку, и стихи, и фантастику, вообще все, поскольку литературой считал то, что лежало передо мной на столе. Короче, я рано обнаружил то, что интересные авторы всегда умели писать и стихи, и прозу, и публицистику...

АХАВЬЕВ.— А вот что касается документалистики — это у вас просто составляющая, или что-то более важное?

ПРАШКЕВИЧ. — Нечто более. Несомненно. Одно время вообще был уверен, что художественная литература постепенно уходит, а заменит ее литература документальная.

АХАВЬЕВ.— Часто приходилось так ошибаться?

ПРАШКЕВИЧ. — Соответственно возрасту. Наверно так. Когда человек долго живет, многое начинает пониматься иначе. Однажды становится понятно, что все страдания и удовольствия в мире — личностные. Это ведь не человечество вырождается, как мы иногда думаем, не популяции вымирают, а — отдельные особи. Эйнштейн говорил, что Бог не играет в кости, но я подозреваю, что Он и в кости все же поигрывает. Так что, документалистика для меня вовсе не какая-то там составляющая. Журнал «Дружба народов» уже лет семь лет публикует философские эссе, которые мы пишем совместно с одним известным американским физиком. Звучит странно, но среди современных ученых довольно много верующих людей. Сам я атеист, хотя и не воинствующий. А в философском смысле все вопросы справедливости и несправедливости — это именно вопросы к Богу, к совести. Поэтому так популярно было правдоискательство у русских классиков…

АХАВЬЕВ.— Иначе говоря, вы относитесь к религии сдержанно?

ПРАШКЕВИЧ. — Не знаю, как ответить. Много знаков мы получаем не всегда ясных. Однажды мы с женой возвращались из любимой мною Юго-Восточной Азии ночным рейсом. Полет жена переносила плохо, было много волнений. Но наконец все успокоилось, и пассажиры, и моя жена уснули. Усталый, я поднял шторку на иллюминаторе и увидел внизу неправдоподобную черную, траурно-черную вертикальную стену тумана, украшенную поверху яркой бронзовой полосой… Помни!.. Невольно задумаешься…

АХАВЬЕВ.— Вернемся к документалистике. Вы ведь уже в первых книжках использовали и документы, и всяческие национальные реалии?

ПРАШКЕВИЧ. — Это так. Я всегда любил точные детали. Когда меня познакомили с академиком Аганбегяном, он сказал: «Недавно прочитал одну вашу шпионскую книгу. Когда вы были в Нью-Йорке?» Пришлось ответить: «Пока не бывал». Абел Гезевич страшно удивился: «Но ведь описано точно!»

АХАВЬЕВ.— Пользовались литературными источниками?

ПРАШКЕВИЧ. — Разумеется. Словари, документальная литература. Мы живем в мире подсказок, надо уметь этим пользоваться. У меня, кстати, всегда была прекрасная библиотека. А потом были интереснейшие поездки, интереснейшие встречи. Юлиан Семенов, с которым я дружил, приглашал меня на встречи журналистов-международников. Было приятно, в первый раз попав в Штаты, увидеть, что я не ошибался в своих описаниях, в оценках. То же и с Европой, которую я со временем, к сожалению, разлюбил. Разумеется, не саму по себе Европу, которая всегда удивительная, а определенных людей, делающих погоду.

АХАВЬЕВ.— А можно чуть поподробнее?

ПРАШКЕВИЧ. — Я прожил достаточно долгую жизнь — от сталинских времен до нынешних, это кое-чего стоит. Люди сменяют друг друга, люди меняются — и далеко не всегда в лучшую сторону. Отсюда многия (как писали в старинных романах) разочарования. Впрочем, это все понятно, это личностные вещи, так что компенсация неизбежна. Как азиат, я наконец полюбил Азию. Прилетаешь в какой-нибудь дальний город на берегу моря, вдыхаешь жаркий воздух, напитанный гнилью, влагой, водорослями, и… чувствуешь себя дома! АЗИЯ! Это и Вьетнам, и Индия, и Малайзия, и Китай… Жить в древности, чувствуя себя молодым, замечательное ощущение.

АХАВЬЕВ.— А как же наша Россия?

ПРАШКЕВИЧ. — В России всегда комфортно. Даже в гиблые времена. Но время, время… Мы природой созданы в расчете на короткую жизнь, при этом живем в бесконечной всеобщей истории, отсюда постоянный душевный неуют. По крайней мере, в моем поколении.

АХАВЬЕВ.— А в новой формации литераторов?

ПРАШКЕВИЧ. — Это вопрос к ним. Не все еще понимают, что равенство и свобода — разные понятия. Нет равенства среди свободных, нет свободы среди равных. Сложностей в мире не убывает, к этому надо быть готовым. Мировая (разумеется, и российская) культура мощно размывается чисто жизненными, даже бытовыми проблемами. Вспомним «Анну Каренину»... А в 91-м году мы пережили колоссальное обрушение культуры, был беспощадно перепахан уже сложившийся к тому времени культурный слой. Печальная тема, но важная. Поверхностные разговоры об этом только вредят. Может, и мы с вами еще вернемся к этому. Одно понятно: литература изменилась, отношение к литературе изменилось…

АХАВЬЕВ.— Сегодня до восьмой части «Анны Карениной» не каждый доберется?

ПРАШКЕВИЧ. — Боюсь, это так. К тому же: время. Оно нас меняет, и мы его меняем. Иногда начинает казаться, что уже так называемых нормальных людей не осталось, но это внешнее ощущение, вызываемое, я думаю, постоянным (навечно) уходом друзей. В последние годы я потерял практически всех близких друзей. При этом работал много. Аркадий Стругацкий однажды сказал мне: «Все у тебя не как у людей — даже первая твоя книжка вышла в Магадане». Мы с ним посмеялись. Но смех наш был не таким уж веселым. Кстати, именно Аркадий даль мне весьма дельный совет, когда в 83-м году в Новосибирске был уничтожен тираж вышедшей в свет книги «Великий Краббен»,  названной по моей, включенной в нее повести. Печататься было негде, жить нечем. В Москве мы с Аркадием распили бутылочку коньяка, и он мне сказал: «Не вздумай бороться за уничтоженную книжку. Это только время терять. Вернешься домой, плюнь на все и пиши новый роман. Жена прокормит (святые слова! — Г.П.). А пока ты пишешь, одного чиновника выгонят с работы, второй сопьется, третий сам уйдет, в конце концов, жизнь сама изменится!» Этому совету я и последовал. В итоге, в конце восьмидесятых жизнь у нас принципиально изменилась, и я вошел в нее своим романом «Секретный дьяк».

АХАВЬЕВ.— У вас вот на полке стоит книжка про Бенито Муссолини, которая вышла года два назад. Вам с соавтором Сергеем Соловьевым не пришлось отвечать за невольную популяризацию такой спорной фигуры?

ПРАШКЕВИЧ. — Когда мы еще работали над книгой, одна умная симпатичная сотрудница из архива сказала мне: «Геннадий Мартович, я верю, что вы напишете такую сложную книгу, даже издадите ее. Но не боитесь, что перечитывать ее вам придется в каком-нибудь спецхране?» Мы посмеялись. Но я уже говорил: жизнь изменилась, и, несмотря на обычные бесконечные жалобы на то и на другое, изменилась она в лучшую сторону.

САВИН. — Вот такой еще вопрос. Среди любителей фантастической литературы бытовали некие рейтинги писателей. Длительное время рейтинг возглавлял Иван Ефремов, после ухода Ивана Антоновича считали, что его место должен был занять Александр Казанцев. Что не совсем корректно, Казанцев начал писать раньше Ефремова и это были два равновеликих писателя. Потом оказалось, что Стругацкие популярнее. А сейчас среди писателей фантастов явно выделяется Геннадий Прашкевич. То, что у вас есть своя умная ниша, это точно…

ПРАШКЕВИЧ. — Нет-нет, никто никого не заменял. И у Казанцева, и у Ефремова — свои заслуги, и начинал Казанцев раньше. Как ни странно, в литературе не существует внятной хронологии. Не все так просто. Далеко не всегда понятно, кто чье место занимает, может занять. Главное тут, чтобы занимали свое место.

АХАВЬЕВ.— Геннадий Мартович, скажите: а писатель кому-то что-то должен, или он должен быть эффектно свободным?

ПРАШКЕВИЧ. — Пиши, как думаешь, как видишь, как чувствуешь, вот и не будет чувства вины — за ненаписанное, несделанное. Кстати, и за написанное!

Александр САВИН и Александр АХАВЬЕВ, специально для «Новой Сибири»

Фото из архива Геннадия Прашкевича

НЕОБХОДИМЫЙ КОММЕНТАРИЙ АЛЕКСАНДРА САВИНА

Идея этого материала складывалась исподволь. У меня было давнее желание встретится с Геннадием Мартовичем Прашкевичем, которого я очень любил слушать еще в юные годы: он очень интересный рассказчик, всегда почерпнешь из разговора что-то новое и интересное. Тем более, что он имел самое прямое отношение к созданию новосибирского объединения любителей фантастики, о котором мне хотелось его расспросить.

А Александр Самосюк (он же А. Ахавьев) тоже не равнодушен к теме появления в Новосибирске первых неформальных объединений, его всегда раздражала тенденция не замечать того, что в этом смысле делалось у нас в семидесятые и восьмидесятые годы.

Мне посчастливилось быть у истоков формирования неформальных творческих объединений — снизу, в отличие от тех, которые формировались властью сверху. Многие сегодня уверенно заявляют, что всякое инакомыслие в СССР подавлялось на корню, и без указания сверху что-то сделать было невозможно. Спешу всех, кто так думает, огорчить. Было. И создавалось.

Например, еще в середине семидесятых, вместе с писателем Михаилом Михеевым мы придумали и создали творческое объединение любителей фантастики «Амальтея» (по названию повести братьев Стругацких). В него входили совершенно разные люди, но объединяла всех способность нестандартно мыслить. Совместно с новосибирским обкомом комсомола проводились всесоюзные семинары писателей, — и, кстати, в этом принимала активное участие Мария Ревякина, тогда еще инструктор обкома комсомола. Как-то раз во время крупного всесоюзного семинара писателей фантастов и «приключенцев» я пригласил к себе домой практически всех ведущих в то время писателей фантастов: Евгения Войскунского, Сергея Снегова, Дмитрия Биленкина, Виктора Колупаева, Евгения Брандиса, Георгия Гуревича, Михаила Черненка и героя нашего материала Геннадия Прашкевича. Было это летом 1979 года. К ужасу моих близких, вся эта бравая компания пришла к нам на ужин, и мы весело провели время. А утром я с удивлением обнаружил на одной из книжных полок книгу Георгия Гуревича «Мы из солнечной системы» вот с такой подписью: «Александру Савину на память. Общими усилиями девятью писателей фантастов в гостеприимном доме Савиных придумана эта надпись». И ниже — все девять подписей. Я отдал этот раритет на хранение в Клуб и теперь об этом очень жалею, потому что с тех пор его не видел...

И вот у Геннадия Мартовича Прашкевича случился славный юбилей. 80 лет! Я поздравил его по телефону, и даже дал небольшой материал для сайта «CultVitamine», но сама  встреча по разным причинам откладывалась. И тут мне пришла благодатная идея расширить тему интервью и побеседовать с писателем совместно с вышеупомянутым Александром. Что мы и сделали. Правда, разговор этот получился совсем не о неформальных объединениях, как задумывался, но зато превратился в содержательную (а иначе и быть не могло) беседу о литературе и ответственности писателя за тех, кого он приручил.