Над ним нимб зрительских восторгов и актерского обожания. За ним — шлейф разрывов, переездов, пересудов. Его справедливо называют ярчайшей фигурой современной российской режиссуры.
ЗА РЕЖИССЕРСКОЙ судьбой Романа Николаевича Феодори наблюдать не менее интересно, чем смотреть триллер, — в ней столько неожиданных поворотов. Лестные приглашения, громкие премьеры, лауреатство на «Золотой маске», заявления об уходе, переезды, перелеты, ссоры, горячая любовь и ярое неприятие — все смешалась у этого супервостребованного деятеля театра. Молод, красив, смел и неимоверно крут: представьте, за 10 лет в профессии создал более 30 спектаклей в театрах России и за рубежом, и каждый из них становился событием.
Например, в минувшем декабре Феодори выпустил шекспировскую комедию «Укрощение строптивой» с Чулпан Хаматовой в Театре наций: на тот спектакль не попасть при том, что билеты стоят, как на самолет в Рим. В январе репетировал «Торжество любви» в нашем «Глобусе». В феврале летал в Москву, где в МХТ имени Чехова ставит «Трамвай «Желание» Т. Уильямса со сплошными звездами — Мариной Зудиной, Михаилом Пореченковым, Михаилом Трухиным и Ириной Пеговой. Параллельно выпустил премьеру «Право Писания» (композицию по пьесам подростков) и приступил к постановке «Окно в мир», инсценировке Александра Вислова по повести Фредерика Бегбедера The Windows on the World. А в марте его опять ждет поездка на фестиваль «Золотая маска» со «Снежной королевой». Вот так, не больше, и не меньше. Хотя куда уж больше?
Мы познакомились с Романом в первый же день первого фестиваля «Ново-Сибирский транзит» шесть лет назад. Тогда молодой Феодори был главным режиссером Алтайского краевого театра драмы имени Шукшина и выглядел самым загорелым и самым аттрактивным, чего уж скрывать, на фестивальной тусовке. А вновь встретились мы даже не в Новосибирске, а в Красноярском ТЮЗе, где он уже три года служит главным режиссером. Не просто служит, а реформирует театр.
— Рома, давай поговорим с того же самого места, с которого начали в прошлый раз и не договорили. Я помню, меня удивило, что ты не потомок актеров-режиссеров, а сам как-то извилисто торил путь в театральную профессию. Итак, ты родился где?
— Ирина Николаевна, повторю, я родился в поселке Лобва Новолялинского района Свердловской области. Это место плохо знают даже коренные уральцы, оно как бы ничем не знаменито.
— Погоди, в прошлый раз мы общались по имени и на «ты». Что изменилось?
— Позвольте называть вас Ириной Николаевной — это же имя Аркадиной из чеховской «Чайки», она мой любимый персонаж!
— ОК. Между прочим, сама люблю повторять реплику Аркадиной: «Я актриса, а не банкирша», когда дети просят денег. Значит, есть у нас с ней нечто общее — родительский эгоизм. Но вернемся к делу. Думается, в Новолялинском районе не было театров.
— Не было. Я в театр попал впервые как зритель в сознательном возрасте, когда стал студентом Нижнетагильского пединститута. Кстати, я стал студентом by chance — по воле случая. У меня в школе были оценки «5» и «2», отлично по основным предметам и неуды по физкультуре, которую прогуливал, по поведению. Я дрался. Не то чтобы был драчуном, но иногда из школы возвращался в рубашке без пуговиц, с клочками выдранной ткани на месте пуговиц. У меня повышенное чувство справедливости, я всегда кидался защищать слабых, отстаивал тех, кого обижали. И мне не хотели выдавать аттестат об окончании школы в Лобве. Притом, что я уже досрочно сдал вступительные экзамены в пединститут, набрал достаточно баллов для зачисления. Скажу больше того. Для меня и сейчас справедливость — как красная тряпка для быка. Порву всех, но друга защищу!
— Это называется неудобный характер. В искусстве, думается, с ним еще неудобнее, чем в бытовой жизни. Теперь я понимаю, почему ты легко увольнялся на фоне побед и уходил из театров как бы в никуда, однако постоянно был гипервостребован. И все-таки что тебе дала семья? Кто твоя мама, кто отец?
— Мой отец — грек, они встретились с мамой, когда она была студенткой пединститута, а он приехал строить БАМ. Короткий бурный роман, затем разлука навсегда. Маму, наверное, угнетала участь матери-одиночки, она вышла замуж за первого посватавшегося Ильина, ее муж меня усыновил, а далее родился мой сводный брат Тимофей. Я долгое время носил фамилию отчима, хотя самым счастливым днем моего отрочества был день, когда отчим умер. Абсолютно чужой мне человек. Он работал на железной дороге и был завзятым игроком. Всех нас мучил. В день зарплаты приводил в дом толпу картежников, они пили до потери сознания и играли до утра со всеми вытекающими последствиями. От его получки, естественно, ничего не оставалось. Но игроки порой роняли купюры на пол, мы с братом как бы незаметно запихивали их ногой под диван, утром подбирали, половину отдавали маме. Имели некоторые карманные деньги на кино и мороженое.
— Молодцы — половину отдавали маме!
— А как же? Она убирала дом, а, извините, Ирина Николаевна, там, кроме пепельниц и пепла, и блевота, и моча. Мама работала учительницей русского и литературы в школе на две ставки, с классным руководством, со всеми вытекающими — пачками тетрадей на проверку каждый день. Потом и вовсе стала завучем. Мы с братом ее редко видели, научились сами себе готовить, сами о себе заботились.
— Осуждать мать — пустое. Хорошо, что рано научились самостоятельности.
— Я маму и не осуждаю, наоборот, чем старше становлюсь, тем лучше понимаю. Я маму и брата нежно люблю.
— Твои близкие видели твои спектакли, гордились?
— Кое-что видели, вряд ли гордились, им, скорее, было странно — из чего я бьюсь, что и кому доказать стремлюсь. Но мне кажется, что сейчас они относятся к тому, чем я занимаюсь, по крайней мере, с неким уважением.
Отца я нашел сам — летал в Грецию. А брата Тимоху вызвал в Москву, когда еще сам был там на птичьих правах. Взял у перекупщиков билеты на последний ярус в Большой театр, отправил его на «Жизель». Я сам обожаю балеты, кроме как на последний ярус, с которого люстра загораживает обзор сцены, и не видел раньше спектаклей. Брат очень классно, непредвзято оценил: че-то сильно грустная история… У Тимы — явные художественные способности, он с детства отлично рисовал, и мне хотелось сводить его в Третьяковскую галерею. Он степенно, внимательно изучал каждое полотно. Так смешно — «Лунную ночь» Левитана вообще приподнял и заглянул под нее — ему казалось, что луна подсвечена. Вздохнул и изрек: хорошо, конечно, но лучше бы настоящие картины посмотреть, а не раскрашенные. Я не сразу понял, что он имел в виду. Тима учился в художественной школе, и им показывали только черно-белые, не цветные репродукции. Такая у нас в школах была бедность, убогость. Мой младший брат сейчас работает шеф-поваром, так красиво гарнирует блюда, так круто раскрашивает соусами, что их жалко есть...
— Рома, я догадываюсь, что и ты в свое время хватил ужасов бедности так, что мало не показалось. Ты же после пединститута учился в Питере не режиссерско-актерском курсе Геннадия Тростянецкого?
— Да.
— Ну а твоим однокурсником был Иван Стебунов, и его мама Ольга Стебунова, бывшая актрисой нашего «Глобуса», рассказывала мне, как ездила навещать сына: «Мой-то Ванечка в порядке, мы ему помогаем, а остальные студенты собирают бутылки на помойках, чтобы хоть хлеба купить».
— Это правда. Были моменты, что не гнушались собирать бутылки. Более того, у нас же были студенческие проездные. Вечером после занятий мы уламывали пассажиров в метро, чтобы провести их по своему билету за полцены. Жетон стоил 12 руб., мы брали 6 руб. Опасное предприятие — нас пасла, «вычисляла» милиция, надо было бегать, прятаться. Но удавалось в результате собрать какое-то количество денег, и мы ехали на другой конец Питера целый час на автобусе, в круглосуточный мегамаркет, чтобы купить два пакета кефира и батон хлеба. Долгое время это был мой полный дневной рацион — завтрак, обед и ужин.
— Почему ездили в круглосуточный маркет?
— Потому что мы учиться заканчивали поздно, а начинали рано, весь день проводили в академии. Иногда мастер Геннадий Рафаилович вычислял, кто из нас внешне близок к голодному обмороку, и давал какую-нибудь сумму на обед. Отнимал от себя. Вот, казалось бы, мы — курс — столько лет провели бок о бок, а сейчас почти не общаемся.
— Почему?
— Потому что все были яркие индивидуальности, все способные, талантливые, не терпящие сравнений. Про студенческое братство даже не спрашивай — нет его. Но у меня в студенчестве в определенный момент возник и легкий способ выживания, который тебе, Ира, наверняка понравится.
— О да, Ромочка, рассказывай. Какой?
— В Питере жила-была такая прелестная рестораторша — ресторан держала небольшой, но модный, ее фишкой служило VIP-обслуживание. Особый интерьер, кухня, сервировка. Она нанимала актеров, музыкантов в качестве официантов, чтобы в случае необходимости могли стихи рассказать, анекдоты, песенку спеть и т. д. Я у нее работал уже ближе к окончанию академии, и моим постоянным клиентом был, например, телеведущий Невзоров. Приятно общались, с юмором, шутками-прибаутками. А однажды в Питер приехал знаменитый кинорежиссер Роман Полански, представлявший фильм «Пианист» в рамках мирового турне с премьерой. Меня вызвали, прогулял занятия. Пожал Полански руку и сказал: «Вы — Роман, и я — Роман». Сложилась нормальная светская беседа. Подал заказ, уже ухожу, и тут он спрашивает: «Роман, ты куришь?» Я киваю. Оказывается, Полански решил бросить курить, но когда летел из Америки, купил в duty free блок сигарет Marlboro. Он мне его подарил и еще дал 100 долларов «на чай» — это были самые большие чаевые в моей жизни. На тот момент он меня облагодетельствовал, но далее я уже больше никогда не работал официантом.
— Дивная история. А у тебя есть сегодня свое, некое особое отношение к фильмам Полански?
— Есть. Если бы я встретил Полански вновь, теперь, я бы многое мог бы ему сказать, со многим бы согласился в его фильмах и сам бы его угостил в ресторане. Спектакль «Торжество любви» по пьесе Пьера Мариво — своего рода ответ на вызовы и поиски Полански. Он — против цензурирования, против всей этой истерии, развернувшейся вокруг запрета гей-культуры, запрета на инакомыслие и инакочувствование, попытки чего стали в последнее время все активнее и настойчивее. Меня в какой-то мере спровоцировала ставить эту пьесу попытка Роскомнадзора цензуровать экспозиции произведений искусства в соответствии с возрастными категориями.
— Они пусть цензурируют, а мы давайте реферировать, кратко излагать замысел.
— Хорошо, вкратце изложу. Пьеса «Торжество любви» написана три века назад, и это одна из первых пьес, в которой в комедию дель арте — комедию масок, положений — стали внедряться классные психологические истории. Альфред де Мюссе почти 100 лет спустя написал трагический водевиль «Любовью не шутят» и обстебал эту историю, — именно с любовью и шутят, не понимая, что любовь — запрещенное оружие, оно хуже ядерного, хуже химического и газового вместе взятых, после шуток любви от человека ничего не остается, только оболочка, выжженное пустое сердце.
В самом названии «Торжество любви» цинизм нечеловеческий. Торжество над чем? Над милосердием, добротой, чуткостью?.. Язык повествования таков, что 90 процентов пьесы посвящено рефлексии, герои постоянно рефлексируют над своими чувственными и эмоциональными процессами: что со мной происходит? Их непрерывно волнует, какая любовь в них живет, откуда она взялась, что она с ними творит. У Мариво между строк сквозит «Человеческое существо нельзя проверять любовью».
— Да, это жестоко. А ты сохраняешь время действия или перемещаешь его?
— Сам Мариво переместил его в Древнюю Грецию, в Спарту. А я переношу в будущее, когда на Земле останется небольшая горстка людей. Голая земля, античные статуи с прикрытыми отдельными местами надписями «цензурировано», а мы — вся моя команда — говорим о том, что нет постыдных тем. Постыдно убивать, насиловать, воровать, устраивать войны, а...
— А любить не стыдно?
— Любить, испытывать чувственное влечение, говорить о чувствах — это нормально, это более чем естественно. У нас над спектаклем работает прекрасная команда — сценограф Даниил Ахмедов, композитор Ольга Шайдуллина, балетмейстер Наталья Шурганова. И мы придумали брехтовский ход с зонгами — в какой-то момент актеры бросают своих персонажей и выходят со своей исповедью, со своей историей, со своей песней. Исполняют эротическую поэзию эпохи Просвещения, стихи французских поэтов начала прошлого века.
— О, если они исполнят Верлена и Бодлера, то я — за! Но ты же понимаешь, что даже ленивый обвинит тебя в заимствовании, — этим приемом пользовались пусть не все, но уже многие. Бутусов, по-моему, лучше всех. Дело не в приемах. Все и всегда исполняется по-разному. Вот один хорошо знакомый нам обоим артист ответил мне, когда упрекнула, что на фестивале он сыграл хуже, чем на премьере: «Извиняй, не поймал волну…»
— Я зверею, когда слышу такое от актеров! Я им говорю: представь, ты пришел к стоматологу, а он «не поймал волну» и вместо больного зуба здоровый вырвал. Это абсолютно то же самое. Как настроиться на спектакль, на роль — этому учат в институте, у образованного человека не должно быть таких проблем.
— Чему самому важному тебя научил твой мастер Тростянецкий?
— Научил ставить остро, ярко, броско.
— Так это же вахтанговская школа, «биомеханика» Мейерхольда.
— Да, я учился у последователей. И пришел к выводу: чтобы поставить хороший спектакль, надо обнуляться, вообще забыть все, что умеешь, отринуть весь свой прежний опыт, только после того приступать к репетициям. С чистого листа. Так действовали Питер Брук, Ежи Гротовский, да многие великие.
— Рома, тебе повезло, что постоянно рядом такие единомышленники, как художник Даниил Ахмедов и хореограф Наталья Шурганова. Ты — буря и натиск по темпераменту, а они — люди рассудительные, степенные.
— Ирочка, я могу бесконечно долго ими восторгаться, рассказывать, как Наташа посредством тренингов вытаскивает из артистов свойственное им движение, характерный жест, как Даня, с которым я постоянно спорю, вдруг рождает очень точную графическую концепцию. Да, мы — команда, банда, это точно. С Даней работаю 11 лет, с Наташей — 8, ни с кем из них не хочу расставаться.
— Мне повезло увидеть спектакли твоего ТЮЗа, — роскошные, позволившие испытать массу чувств. И все же я — патриот, мне важнее премьера в НАМТ «Глобус». Думаю, ты бы не согласился работать здесь, если бы в труппе не было... кого?
— Во-первых, Кати Аникиной, она, чего уж таить, очень тонкая и умная актриса. Но я против того, чтобы актеров захваливать, иначе они перестанут «ловить волну».
— Здесь ставим смайлик. И позволь, задам откровенный вопрос? Все же выпуск спектакля ведется в довольно короткие сроки, тебе времени достаточно?
— Я приезжал в Новосибирск несколько раз, мы сочиняли, разминали эту историю... Но сейчас наступает мой любимый период. Обожаю «гонку» перед выпуском, ночные световые репетиции, когда все уточняется, примерки костюмов, прогоны. В это время вообще не сплю, мозг работает четче, чем компьютер, — мне хочется сыграть за всех самому, но вижу — актеры работают лучше меня.
— Это счастье?
— Счастье, конечно.
— Актеров, которые не точно выполняют замысел, не хочется убить?
— Иногда мне хочется их расцеловать, они вдруг делают то, до чего я и не додумался, вносят дополнительные краски, от которых душа моя переворачивается. Это называется «разыгрываются».
— А ты не боишься сравнений с Дмитрием Черняковым, который тоже работал в НАМТ «Глобус», не боишься конкуренции?
— Почему я ее должен бояться? У меня конкурентов нет.
— Ну как нет? Сравнения неизбежны хотя бы потому, что Черняков ставил комедию Мариво «Двойное непостоянство», и ты взялся за комедию Мариво. Спектакль Чернякова жил в репертуаре более 10 лет, объехал все европейские и несколько восточных фестивалей.
— Я открываю пьесу совсем другим, мной изобретенным ключом, вкладываю в нее свои смыслы. Помнишь, Довлатов писал: «В этом городе, в Ленинграде, невозможно быть тунеядцем, но мне это удалось». И я был бы рад выглядеть тунеядцем — актеры за меня сделали, балетмейстер, композитор... Я рядом постоял. Пока не заморачиваюсь насчет итоговых оценок, увлекает процесс репетиций. Театр, слава Богу, не Олимпийские игры, не гонка за призами.
Ирина УЛЬЯНИНА, «Новая Сибирь»
Красноярск — Новосибирск
Фото из личного архива Романа ФЕОДОРИ
