О неожиданных аспектах и странной актуальности нового перевода культовой пьесы Мольера рассказывает новосибирский поэт, журналист и театральный критик Сергей Самойленко
— Сергей Витальевич, прежде чем начать промоушен твоего нового перевода, хотелось бы немного разобраться в причинах нынешней популярности Мольера. Сегодня иметь в репертуаре хотя бы одну его пьесу считается безусловным бонтоном — и для заграницы, и для столицы, и для Новосибирска. В прошлом году «Тартюфа» поставил «Первый театр», и, кроме того, была какая-то антреприза в Доме актера, кажется. Так почему все же «Тартюф»?
— Можно вспомнить, что «Тартюфа» у нас ставил и питерский режиссер Андрей Прикотенко — в «Красном факеле», правда, довольно давно. В России и в Европе постановок было очень много, за последние годы появлялось несколько «Тартюфов»: в Электротеатре Станиславского, на Малой Бронной… Мимо не прошли и Григорян, и Козлов. Прогремел несколько лет назад показанный в Москве спектакль Тальхаймера, в прошлом году Коршуновас показывал литовского «Тартюфа» в Авиньоне… Европейские театры вообще ставят пьесу просто наперебой — и прозой, и стихами, за несколько лет появилось больше десятка переводов. Спектакли тоже современные донельзя: уже есть «Тартюф», где действие происходит в Америке во времена Трампа.
— Вот тут-то и хотелось бы отложить чуть на потом разговор о тонкостях перевода и поговорить насчет актуальности. Ведь самое провокационное в «Тартюфе» — это спекуляции главного героя на так называемых духовных и нравственных ценностях, которые во всех цивилизованных странах положены в основу общественного устройства.
— Ну да, именно поэтому борьбу с тартюфократией можно легко приравнять к отрицанию гражданственности и патриотизма, то есть за прямо-таки антигосударственную деятельность.
— Ведь если сегодня переписать сюжет с нуля, то получится история про православного активиста, который, к примеру, выступает за запрещение «Тангейзера» в нашем оперном, борется с гомосексуализмом, наркотиками, сексом, рок-н-роллом, рэпом — и вообще с молодежью, цитирует патриарха и президента, ну и тому подобное. А счастливый финал должен соответствовать мольеровскому — разве что от полной катастрофы семью Оргона спасает не Людовик XIV, а Владимир Путин. Такую постановку, скорее всего, сразу бы запретили как издевательскую. Или мне только кажется?
— Может быть, и не запретили бы. Что тут нелогичного? Да, президент справедливо покарал бы зарвавшегося негодяя. У нас подобная показуха сейчас в стране и происходит. Но ты все же не забывай, что «Тартюф» — это комедия, пусть и вполне серьезная сатира, а комедии, как правило, пишутся совсем не для того, чтобы дать обществу рецепт выхода из критической ситуации. Да и искусство вообще этим не занимается.
— И все же создается впечатление, что режиссеры пытаются выжать из пьесы нечто большее, чем она собой представляет, сделать из довольно примитивного типажа мелкого негодяя прямо какого-то французского Гамлета. Зачем к его образу прицеплять кучу культорологических ассоциаций — от русского Чехова до негритянского рэпа?
— Я думаю, дело здесь в некой социальной востребованности и новой реальности: ведь при советской власти мы впрямую не сталкивались с характерными признаками капитализма: такие реалии наших дней, как налоговые инспекторы, судебные исполнители, рейдерские захваты, еще лет тридцать назад были страшно далекими от народа. Вот и Тартюф постепенно становится персонажем более современным… Закономерно, что каждый постановщик видит в нем что-то новое, что-то «свое».
— …Да простит нас Мольер. Но ведь злодей Тартюф — сознательно или бессознательно — обнажает так называемые язвы общества? Как и мольеровский Дон Жуан?
— При жизни Мольера пьеса считалась крайне радикальной, недаром ее два раза запрещали, прежде чем она появилась на сцене. А во времена СССР Тартюф уже выглядел вполне просто фигурой социального паразита, втирающегося в доверие законопослушной семьи. Ну, наверное, позже, после конца советской власти, его можно было бы еще воспринять как лидера какой-то тоталитарной секты… У меня этот персонаж пятнадцать лет назад ассоциировался с макабрическим экстрасенсом Григорием Грабовым, который якобы тестировал президентские самолеты и обещал воскресить погибших детей Беслана… Ему тоже отписывали имущество… Хотя с виду и по манерам он был косноязычен как средний чиновник… Вот в том и актуальность пьесы Мольера, что и четыреста лет назад, и сейчас по-прежнему действуют все те же примитивные методы воздействия на народные массы.
— Грабовому, как и Тартюфу, впаяли десяток лет тюрьмы. Но ведь в наши 90-е существовали и Кашпировский, и Чумак. А потом появились адепты, подкованные в социально-политическом плане. И тогда у населения стала формироваться нездоровая спасительная позиция: чтобы не связываться и не подставляться, проще впасть в ханжество и лицемерие: честно посещать церковь, регулярно рассуждать о возрождении великой России, ругать молодежь за бездуховность…
— В том-то и дело, что Тартюф очень близок к народу, он антипод гения, заурядный лицемер второго ряда, вызывающий доверие в силу своей обычности. Как ни парадоксально, в этом и состоит нестареющая актуальность комедии, которую не перестают переводить.
— А как вообще можно переводить пьесы без заказа, забесплатно, по собственной инициативе?
— Когда Павел Южаков в «Первом театре» готовил премьеру «Тартюфа», я встречался с труппой, рассказывал им об истории постановки, о Мольере… Ну и именно тогда вдруг понял, что пора бы уже сделать принципиально новый перевод.
— То есть тебя подвигла к работе переводчика вовсе не бурная активность Дмитрия Быкова?
— В тот момент я даже не читал его переводов. Да, он перевел по заказу Художественного театра мольеровскую «Школу жен», а только что — для московского «Гоголь-центра» — «Мизантропа». В довольно вольной форме.
— У Быкова слово «вольность» граничит с «безнаказанностью». Переводы очень живые, согласен, но отсебятины там просто немерено.
— Конечно, из «Мизантропа» заметно торчат уши видеопроекта «Гражданин поэт», что с Мольером соотносится довольно слабо. Сокращать диалоги в полтора-два раза, при этом вставляя в текст шутки про Путина и про Кремль, — все это назвать адекватным переводом можно лишь с большой натяжкой. Хотя, кто бы спорил, работа Быкова привлекает интерес и к проблеме нехватки новых переводов, да и к устаревшим театральным постановкам Мольера. У меня с ним имеются даже пара совпадений чисто текстуальных — хотя пьесы-то мы переводили разные: например, и у него, и у меня герои клянут противников «отродьем крокодила». В этом есть некая логика работы с классическими текстами…
— Я не большой специалист по Мольеру, но мне сдается, что все предыдущие переводы выполнены чудовищно архаичным языком, от этих невнятных «мантр» зритель начинает дремать через пятнадцать минут после начала спектакля. Собственно, похожим способом заговаривал и зомбировал своих жертв и сам злодейский персонаж по имени Тартюф.
— Типичный пример заговаривания — постановка «Иллюзии» Пьера Корнеля в «Красном факеле», там классическая риторика автора, несмотря на все сокращения и ухищрения режиссера, начинает усыплять с необычайной скоростью. Хотя, конечно, архаичность — понятие довольно неопределенное. Каждое поколение делает переводы «мольеров» и «шекспиров» «под себя», а через какие-то четверть века эти переводы устаревают. Возникает необходимость создания новых версий.
— Если ты считаешь, что каждому поколению нужен свой «Тартюф», то почему же последний перевод на русский был сделан аж пятьдесят лет назад?
— Чаще всего ставят третий «официальный» русский перевод — Михаила Донского, именно этот текст использовали в Театре на Таганке с 1968 года. Нового не было, потому что никто не брался – людей, способных сделать перевод классической комедии, да еще в стихах, раз-два и обчелся. Я, на свою беду, кое-что понимаю в стихах, люблю театр и прилично знаю французский. Досадно стало, что нет нормального «Тартюфа».
— Если сильно упрощать, то все литературные тексты можно поделить на две категории — живые и мертвые. Может быть, проблема именно в этом, а не в поколенческой так называемой парадигме?
— Проблема в индивидуальном восприятии. Классики писали для своих современников, понятен и оправдан подход, когда перевод делается сегодняшним языком. Вот, например, Пастернак перевел «Гамлета» живее всех живых, хотя к нему до сих пор масса претензий со стороны критиков — на мой взгляд, в основном не обоснованных. Но, вообще-то, во французских школах до сих пор изучают Мольера, и он все равно понятен, несмотря на то что он столь же для них устарел стилистически, как для наших детей Державин.
— Извини, Сережа, а как может не устареть французский драматург, котрый писал еще во времена Шекспира? Из русских пьес середины XIX века не сильно состарился разве что «Борис Годунов» Пушкина, а все остальное содержит очень много языкового шлака.
— Саша, рискну предположить, что наш Грибоедов для нового поколения звучит архаичнее, чем Мольер для молодых французов.
— Может быть, пора переписать и Грибоеда? А заодно перевести на современный русский язык Вальтер-Скотта с Фенимором-Купером?
— Кстати, совершенно не исключено, что это произойдет в ближайшее время. Правда, не знаю, кто этим захочет заняться.
— Но ведь Мольером ты не постеснялся заняться? С учетом того, что со стихами все гораздо сложнее?
— Непросто. Главным было избежать скуки и монотонности. Выбирая между монотонностью александрийского стиха и нашим пятистопным ямбом, я предпочел скрестить, как говорится, ужа и ежа — то есть в своем переводе чередовал стопность. И задача-то моя состояла даже не в том, чтобы сохранить критерии точности перевода (это вполне условная величина), а чтобы вызвать у зрителя адекватную реакцию — «Тартюф», упаси бог, не должен быть скучным, ведь он сделан не для чтения «по бумаге», не для обсуждения в академической среде, а для того, чтобы нормальных живых людей все это реально задевало.
— Будь моя воля, классическому переводчику Михаилу Лозинскому я бы вообще запретил переводить комедии: человека, лишенного чувства юмора, и близко нельзя подпускать даже к «Гамлету», где, на самом деле, много смешного. А сколько фишек он пропустил в «Тартюфе», я даже боюсь представить.
— Конечно, очень удручает, когда переводят шутку, не понимая ее смысла. Я языком владею, рискну сказать, прилично — поэтому, очень надеюсь, уловил большинство таких нюансов. Благо, у меня уже есть опыт перевода комедий современных французских авторов, тоже вполне остроумных — например, «Бог резни» Ясмины Резы, абсурдистский «Умный бульвар» Себастьяна Тьери.
— И все же спрашиваю в очередной раз: почему именно Тартюф? И кто такой этот Тартюф сегодня?
— Он по-своему талантливый манипулятор, но в целом обычный мелкий бес, очень хорошо соответствующий состоянию современного общества и очень удобно в него вписывающийся. Когда нация ударяется в не вполне осознанную «духовность», людьми становится очень легко манипулировать — кем-то в больших залах, кем-то в домашних условиях. В такие времена и в таком климате общая симптоматика порождает расцвет тартюфизма. Кстати, что касается актуальности… Во французском языке есть производные от его имени: соблазнять, лицемерно обманывая, допустим. В русском языке вполне могли бы появиться такие фразеологизмы, как «обтартюфить», «подтарфютить», «перетартюфить», ну и так далее. В этом есть что-то наше родное, народное.
Александр АХАВЬЕВ, «Новая Сибирь»
Фото Валентина КОПАЛОВА
