В этом году — 60-летие творческой деятельности известного поэта, создателя легендарного литературного содружества СМОГ.
ВЛАДИМИР Дмитриевич Алейников — поэт, прозаик, переводчик, художник. Родился в Перми, вырос на Украине, в Кривом Роге. Основатель и лидер легендарного литературного содружества СМОГ. С 1965 года стихи публиковались на Западе, при советской власти его тексты широко распространялись в самиздате: автор многих книг поэзии и прозы. Лауреат премии Андрея Белого, Международной Отметины имени Давида Бурлюка, Бунинской премии, ряда журнальных премий. Член редколлегии журналов «Стрелец», «Крещатик», «Дон», альманаха «Особняк». Член Союза писателей Москвы, ПЕН-клуба, высшего творческого совета Союза писателей XXI века. Живет в Коктебеле и Москве.
— Вы много лет живете в Крыму, у самого моря — где летом суетно, а зимой пустынно. Ничто не мешает творить, все устраивает?
— В свой внутренний мир я никого не пускаю. Мне все равно, заполнен ли Коктебель отдыхающими людьми летом или пуст зимой. Работать мне никто никогда не мешает.
— Как вы оказались в Коктебеле? Долго ли искали место жительства в этом чудесном поселке?
— В Коктебеле я впервые побывал в мае 1964 года. И сразу же понял, что когда-нибудь буду здесь жить. Потом годами, порой по нескольку раз в год, обязательно ездил сюда. Хорошо знал всех «стариков» волошинского круга. Летом 1991 года я купил совсем незадорого небольшой, старенький болгарский домик. И, кстати, фамилия бывшего хозяина оказалась — Волошин. Такая вот коктебельская мистика. И стал в нем обитать. А потом начали мы строить новый дом. Работали в основном сами. И вскоре дом стоял. И мы всей семьей стали его обживать. И с тех пор — это мое надежное пристанище. Здесь я постоянно работаю. Много всего написал.
— Есть ли то, что расстраивает вас в Крыму в плане быта, инфраструктуры?
— Раньше Коктебель был обычным приморским поселком. Никакой густой застройки не было. В девяностых настроили столько всего, что в глазах рябит от этого. Но я стараюсь всяческих безобразий не замечать. Несмотря на это дикое вторжение, в Коктебеле сохранился дух. И когда летние отдыхающие разъезжаются, то осенью, зимой и весной он сразу же ощутим. Понимают это люди, которых Коктебель принял навсегда.
— Успеваете знакомиться с современной поэзией? Какие имена вас заинтересовали?
— Современная поэзия — этакое месиво, изготовленное бесчисленными толпами нынешних людей, почему-то считающих себя поэтами. И настоящей поэзии там очень мало. Потому что настоящих поэтов не только сейчас, но и в любую эпоху, мало всегда.
— Самая опасная иллюзия — это...? То, что любой может писать стихи и называться поэтом?
— Опасных иллюзий предостаточно. Разных, не только у что-то пишущих людей. Написать более-менее сносное стихотворение может, пожалуй, любой достаточно грамотный человек. Но это не дает ему права называться поэтом.
— Владимир Дмитриевич, предлагаю ненадолго вернуться на 60 лет назад. С какой публикацией вы дебютировали в литературе? Какие мысли и чувства это вызвало? Чем аукнулось напечатанное для вашего ближнего круга?
— Вырос я на Украине, в Кривом Роге, промышленном, но при этом весьма колоритном, растянувшемся более чем на сто километров по холмистым степям, большом городе, население которого было разнообразным и довольно пестрым. Родительский дом находился в стороне от предприятий и шахт, в городском предместье, на Гданцевке, называвшейся в прежние времена Тихим Приютом, низинном, впрямь райском полуострове, омываемом рекой Ингулец, на правом ее берегу, защищенном от северных ветров скалистым, высоким левобережьем, месте давно обжитом, с прекрасным черноземом, с изобилием садов и парков. Жизнь именно здесь уже настраивала на творчество. Стихи и прозу начал я писать рано, еще в школьные годы. А 60 лет моей литературной работы — это официальная дата, со времени первой публикации. Весной 1962 года в городской газете напечатали мое стихотворение. И это стало для меня значительным событием. Потом я победил на литературном конкурсе в доме учителя. Хорошо помню, как шел я оттуда домой под дождем и нес награду — собрание сочинений Пушкина и маленький бюстик Есенина. Мои родители были рады моей победе. Вскоре я познакомился с местными молодыми поэтами. Общение с ними оказалось полезным и важным. И началась тогда моя на редкость яркая жизнь пишущего стихи всерьез и осознавшего себя поэтом, юного, но быстро повзрослевшего человека. Позже, после школы, была уже московская жизнь. Так уж получилось, что в кратчайшее время стал я там — в неофициальной, богемной среде, называемой теперь отечественным андеграундом, — известным поэтом.
— Как возникла идея СМОГа? С какими сложностями столкнулись, объединяя незаурядных творческих людей?
— Идея СМОГа, еще осенью 1964 года, была моей. А название в начале 1965 года придумал Леня Губанов. Он предпочитал задиристую расшифровку аббревиатуры — Самое Молодое Общество Гениев. Мне больше нравилась другая расшифровка — Смелость, Мысль, Образ, Глубина. Если проще, то смог — это значит сумел. Что было главным? Сумей состояться как поэт или как прозаик, сумей совершенствоваться, сумей в любых обстоятельствах оставаться самим собою. Так я считал тогда, в молодости. И нынче так считаю. Сложностей в минувшую эпоху было предостаточно. Приходилось непрерывно выстаивать. Неприятностей тоже было с избытком. Непохожесть творчества смогистов на разрешенную печатную продукцию была слишком очевидной. Поэтому нас травили, запрещали, всячески старались уничтожить. Но мы выжили. И наиболее одаренные из нас все-таки сказали свое слово в новейшей русской литературе. Обо всем этом я довольно подробно рассказал в моих книгах. Так что повторяться не стану сейчас.
— Чей вклад в развитие СМОГа весомее — Губанова или Кублановского? Где больше всего нравилось выступать смогистам?
— СМОГ — это прежде всего я и Губанов. Наша дружба, наши идеи, открытия, творчество. Все остальные — потом. Губанов любил густое человеческое роение вокруг него, был чрезмерно импульсивным, нередко его заносило куда-то не туда, за что приходилось расплачиваться, в том числе и в политику, хотя это было и напрасным, и бессмысленным, и категорически нежелательным, но ему позарез хотелось не просто известности, а всемирной славы. А я всегда считал, что прежде всего — поэзия. И в итоге именно я оказался прав. Наши выступления в шестидесятых бывали в самых разных местах — и не там, где нам больше всего нравилось, а там, где была такая возможность. Время было орфическим. Наше чтение стихов — и мое, и губановское — как считают современники, было уникальным, настоящим искусством. Тогда не было изобилия магнитофонов. Поэтому и записей наших давних практически нет. И только в памяти людской живут наши молодые голоса. Ну а Кублановский лидером СМОГа, внесшим вклад в развитие нашего содружества, никогда не был. Он просто участвовал в наших выступлениях, был какое-то время рядом. И вскоре отдалился от бурной смогистской жизни. Хотя одним из основных участников СМОГа он, безусловно, считается.
— Ушедшего от нас Леонида Губанова считают одним из сильнейших отечественных поэтов второй половины ХХ века. Чем вас привлекает его поэтика?
— Губанов от природы был очень талантлив. Его стихи — это буйная, зачастую не знающая удержу и любых границ, почти неуправляемая стихия. Есть в них немало недостатков. Но поклонников у него и нынче довольно много. Я давно заметил, что губановские стихи особенно любят и ценят психически неуравновешенные люди. Как и сам Леня. Его стихи прекрасно воспринимались с голоса, когда он сам их читал. Когда читаешь его стихи с листа, сразу же возникают вопросы. Но пусть остаются его стихи такими, как написаны, со всем их сумбуром и с излишней грубостью, с этаким самолюбованием, с истеричностью, с непрерывным вызовом всем и всему. Они и в таком виде — живут. Сам я твердо знаю, что важнейшее свойство лучших русских стихов — благородство. Разумеется, о чувстве меры тоже нельзя забывать. И об умении себя ограничивать. Впрочем, оставим все это, для рассуждений и выводов, литературоведам. Если таковые — понимающие — еще есть посреди затянувшегося нынешнего «как бы времени».
— Если вас коротко представят публике: «Владимир Алейников — живой классик!», как отреагируете?
— Меня полвека, наверное, современники считают классиком. Да еще и живой легендой. К этому давно я привык. Раз считают, значит, так и есть. Вынужден с грустью сказать о Кривом Роге, где прошло мое детство, где началось мое творчество. Родители мои умерли. Родной мой дом ныне полностью разграблен местными фашиствующими негодяями. Исчезли все работы моего отца, замечательного художника, весь наш домашний архив, мои рукописи, книги, вещи, абсолютно все. Выломаны двери, батареи отопления, разбиты оконные стекла. Вырублен наш сад. Уничтожено все, что можно было зверски уничтожить. В довершение всех безобразий какой-то мерзавец этак запросто отнял у меня дом, хотя на него есть у меня все документы. Один криворожский журналист героически публиковал статьи, в которых призывал сохранить дом поэта для потомков. Но его призывы были тщетными. В «домайданный» период я часто приезжал на родину. Там бывали мои творческие вечера, выставки. Земляки всячески демонстрировали свою любовь и уважение ко мне и к моему творчеству. Меня даже наградили орденом — за заслуги перед городом. Но в годы всеобщего украинского безумия мне никто из них ничем не помог. И нельзя мне на родину приезжать. Ведь и в прежние годы мне порой открыто угрожали. Видимо, считают меня москальским писателем. Хотя по отцовской линии происхожу я из древнего казацкого рода. Как и Гоголь, А. К. Толстой, Нарбут, Катаев, Зощенко, Паустовский, Ахматова и некоторые другие русские писатели. И всю жизнь и мой отец, в своих картинах, и я, в своих стихах и прозе, воспевали свою родину. Выходит, не нужно теперь наше творчество современным украинцам. Да и куда приезжать, если даже это будет возможным? На руины былого рая? Слава Богу, есть коктебельский дом. А все дорогое, хорошее, светлое, радостное, что было в минувшем, — живет в памяти. Знаю: чтобы сохранить это надолго, надо мне написать об этом. Вот я и работаю, пишу новые вещи. И помню всегда: Бог сохраняет все.
— Для чего литература — и для чего жизнь?
— Литература — для постижения и продолжения жизни. Жизнь — для совершенствования и для возможного понимания этого небесного дара. Творчество для меня — панацея от невзгод и бед, от негатива былой эпохи и нынешнего времени, давнее, всегдашнее спасение, сохранение русской речи, а с нею — и жизни.
— Что такое красота?
— В самом существовании человечества — не отравленном вывертами политики, разобщением людей, нагнетанием всеобщей напряженности в мире, войнами, а разумном, здравом, светлом, благородном, — уже есть красота. И, конечно, каждый человек понимает красоту по-своему.
— Стихи приходят свыше, с этим трудно поспорить. Но, бывает, стихи уходят — на какое-то время. А куда?
— Стихи никуда не уходят. Паузы в написании стихов закономерны. После них могут появиться несколько строк, более выразительных и сильных, чем предыдущие десятки вещей. А может появиться и новая книга. И это будет новый период, новый угол зрения, новое вслушивание в музыку бытия.
— Важная, неотъемлемая часть жизни многих известных людей — хайп, шумиха. А вы не хотите в телевизор, на обложки журналов?
— Я сознательно живу десятилетиями вдали от хаоса и суеты. Появляться на экране телевизора и на обложках журналов нет у меня желания — и не было никогда. Многие современники понимают и ценят мои стихи и прозу — этого мне вполне достаточно.
— Если бы вам предложили написать цикл стихов для детей — согласитесь?
— Для детей я писал стихи в восьмидесятых. Кое-что даже публиковали тогда. Стихи были хорошими. Написал много. А потом перестал этим заниматься. Так и валяется около сорока лет где-то в московской квартире изрядная груда этих вещей, несколько книг. Может, когда-нибудь их издадут. Все ведь у нас бывает. В том числе и чудеса.
— От чего свободен свободный стих? Роль верлибра в вашей жизни?
— Свободный стих вроде бы свободен от рифм — и в то же время скован их отсутствием. И еще из верлибра уходит музыка речи. Хотя в удачных верлибрах некое подобие музыки все же остается, вернее сказать — ее интуитивное желание, чтобы сохранить строй вещи. Особой роли в моей жизни верлибр не играл никогда.
— Какой будет поэзия к 2050 году, как вам кажется?
— Настоящая поэзия — будет поэзией, которая в любые времена и в любых обстоятельствах выживает. Она долговечна, потому что хранима вселенскими связями. Остальное — будет псевдопоэзией и даже недоразумением.
— Мир меняется с каждым днем, а человек со времен Гомера практически не изменился. Почему так?
— Почему же человек не изменился? Часто просто не замечают очевидных перемен. Все зависит от того, как человек ведет себя в жизни, как он относится к своему предназначению, насколько в нем сохранена прежде всего сама человечность.
— Не так давно объявили, что второе высшее образование в творческой среде — бесплатное. В Москве пять театральных вузов, а Литературный институт всего один. Не мало ли? Почему такая диспропорция?
— А зачем нужен Литературный институт? Ведь научить кого-нибудь создавать серьезную литературу невозможно. Ее создают одиночки. Здесь важен дар. И, безусловно, да еще и в наше сложное время, — личный творческий и жизненный опыт.
— Ваше мнение об отечественных литературных премиях? Вы подавались на премию «Поэзия»? Там солидный призовой фонд…
— О нынешних литературных премиях есть у меня свое мнение. Оставлю его при себе. Некоторые премии я получал. О премии «Поэзия» впервые слышу от вас. Всем известно, что я сроду не занимался саморекламой и никого не просил помочь мне с получением какой-то премии. Если вспомнят обо мне — хорошо. Не вспомнят — ну и не надо. На мое творчество вручение премий никак не влияет. Я живу, работаю — и всегда остаюсь самим собой.
— В вашей жизни было множество интереснейших людей? Кто наиболее сильно повлиял на вас? А вы на кого, как вам кажется?
— Никто из моих современников не влиял на меня. А вот на довольно многих из них, начиная с моих соратников по СМОГу, — я влиял, порой основательно. Не хочу их называть. Это легко увидеть в их текстах.
— Идеальное стихохранилище — интернет или библиотека?
— Голова человека. В ней все лучшее остается.
— Недавно я провел серию встреч со старшеклассниками. Выяснил, что современный подросток не знает годы жизни Лермонтова, кто такой Александр Матросов. А что и о ком ему знать необходимо, по вашему мнению?
— Чему же удивляться? Школьное образование разрушено. И надо его не добивать, а восстанавливать. Только тогда подростки будут что-то знать.
— После публикации стихов на Западе в 1965 году вы более 20 лет на родине официально не публиковались. Верили, что ваше время придет?
— Да, меня слишком долго не публиковали на родине. Причины? И СМОГ, и независимое поведение, и разительная непохожесть моих писаний на разрешенную к печати продукцию, и то, что в любых обстоятельствах оставался я самим собою, и мои многочисленные дружбы и знакомства в неофициальной среде, и прочее, о чем пусть отчитываются власти и соответствующие органы, запрещавшие мое творчество. В то, что мое время придет, я не просто верил — я это твердо знал.
— В прошлом году отмечалось 80-летие со дня рождения Сергея Довлатова. У вас в 2006-м выходила книга «Довлатов и другие». Сегодня каково ваше мнение об этом писателе, тоже долго шедшего к признанию?
— Довлатов — хороший писатель и яркий человек. Нередко его устные рассказы были интереснее и выразительнее, чем написанные и опубликованные. Это особенность именно питерских людей — Битова, Рейна, Кузьминского, Довлатова — быть виртуозами и мастерами в своих устных импровизациях. Здесь работало и безотказно действовало на слушателей само исполнение, весь этот вдохновенный и подогретый алкоголем артистизм.
— В советское время писатели, как могли, боролись с цензурой. С кем и за что им бороться сейчас? Была ли в цензуре какая-то всеобщая польза, как вы считаете — с высоты прожитых лет?
— Бороться писателям следует прежде всего с самими собой. Помните пастернаковское? — «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой». Бороться надо и с безобразием огромного количества издаваемой нынче прозы. И с бесчисленными стихотворными опусами, в которых нет поэзии. Как бороться? Словом. Разумная цензура и нужна, и важна.
— Семь лет назад вышел ваш восьмитомник. Много ли нового написано с тех пор?
— Со времени выхода моего восьмитомного собрания сочинений, в который не вошла и половина вещей, написанных мною за долгие годы, стихов и прозы, но за издание которого я, тем не менее, очень благодарен издательству «Рипол классик», написано много нового. Часть этих текстов была опубликована в периодике, входила в мои книги. Остальные еще не изданы. Думаю, что они тоже дождутся издания. Кроме того, что я писал и продолжаю писать новые вещи, я поступательно привожу в порядок неизданные тексты прежних лет — немало их, если помнить о моих былых скитальческих временах и об утратах написанного в трудные для меня годы, чудом сохранилось.
— В 1973 году вы писали: «Вынашиваем мы сердцебиенье». Этот процесс продолжается и поныне?
— Продолжается. Как же — иначе? Только так.
— У вас ныне юбилей — 60-летие литературной работы. Стало ли нынче ясно, что порой вас заносило не туда, на что напрасно тратились время и силы?
— Мало ли куда меня заносило! Такая уж судьба. Но мне всегда был ясен — мой путь. Как и всегда за тридцать с лишним лет коктебельской жизни, пишу стихи и прозу. Порой рисую. Я ведь хороший, известный художник. Бывают у меня выставки. Работы мои находятся в музеях и во множестве частных собраний в России и в других странах. Я всю жизнь занимаюсь своим делом, тем, к чему призван. Это — главное для меня. И, несмотря на возраст, силы для творчества есть. Поэтому надо жить и работать.
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
Фото из личного архива Владимира АЛЕЙНИКОВА
