В Сибирском камерном театре «13 трамвай» прошла встреча с проректором Новосибирского театрального института и просто интересным человеком.
Яне Олеговне только что исполнилось ровно 52,5 года, и поводом встречи, по ее словам, стала середина пути между юбилеями 50 и 55. Проект, который осуществляется на небольшой площадке театра «13-й трамвай», что в Доме актера, носит странноватое название «Выставка Ван Гога». Но все побывавшие там сразу понимают, при чем тут знаменитый художник: сцена оформлена соответствующими декорациями — таким образом, встречи с интересными людьми стилизованы как бы под квартирники XIX века.
Проводит эти беседы режиссер Сергей Афанасьев, которому настолько небезразличны приглашенные лица, что он регулярно позволяет себе пространные комментарии, дополняя их ответы немаловажными деталями.
«Новая Сибирь» со своей стороны сочла необходимым — уже после окончания встречи — задать Яне Олеговне несколько дополнительных вопросов, проясняющих суть некоторых ее излишне лаконичных ответов. В результате и скомплектовалась эта пространная беседа.
— Первый и главный вопрос. В наше время практически любой разговор или высказывание сразу же цензурируются и проверяются на толерантность. Что такое толерантность в практическом применении к нашей жизни, в житейском обиходе?
— Я бы сказала, что слово «толерантность» — это просто замена новым модным словом старых хороших слов «деликатность» и «такт». Вот, скажем, еще лет пять назад в ходу было слово «дискурс» — без дискурса было просто никуда.
— Напомни, что это такое в понимании пятилетней давности.
— Если совсем коротко, то это высказывание. У нас есть язык, которым мы пользуемся, так сказать, в словарной его ипостаси. Он нам как Бог-отец. А есть язык, который применяется на практике, — он как Бог-сын. И вот эти живые высказывания (письменные и устные) именно так и называются — дискурсом.
— А почему мода на слова так быстро проходит?
— В науке термины обычно меняются, чтобы обосновывать новизну научной проблематики. А обосновывать эту новизну нужно, чтобы получать государственное финансирование. Поэтому в науке и возникает периодически новая мода — как, впрочем, и в театральной жизни. Вот сейчас в моде термин «нарратив», например.
— Яна, а тебе не кажется, что термины «нарратив» и «ментатив» — это два полярных типа текстуальности, которые чем-то напоминают противостояние в нашем обществе?
— Мы с моим коллегой Ильей Владимировичем Кузнецовым совсем недавно опубликовали статью «Текст-ментатив в русской литературе XX-XXI веков» в научном журнале «Идеи и идеалы». Статья доступна онлайн. Там как раз об этом: существует нарратив, то есть история, рассказанная в произведении литературы, а есть ментатив, который не рассказывает никакой истории, а строит дискурс вокруг мыслей, идей, теорий субъекта речи. Яркий пример — роман Толстого «Война и мир». Там есть нарратив про войну и про жизнь русского мира, а есть развернутая авторская философия истории, которая и нуждается в нарративе, и нет. Это если упрощать. А если не упрощать, то в статье написано про это весьма подробно.
— Все-таки давай вернемся к толерантности.
— Здесь, по-моему, дело обстоит как с деликатностью, которая может быть свойственна человеку, а может и не быть. Например, самые смешные анекдоты — они почти все ужасающе нетолерантны, поскольку находятся на грани приличия и фола. Так работают юмор и его освобождающая от запретов сила. Есть анекдоты про мужа в командировке и любовника под кроватью. А есть про мигрантов и трудолюбивых немцев. Второе в современном мире гораздо более неприлично. И совершенно неприличны анекдоты про немца, француза и русского, которые что-то там должны сделать со стальными шариками в пустой запертой комнате. С точки зрения толерантности.
— Возможно, как раз толерантность и делает нашу жизнь серой и несмешной. Может быть, какие-то специальные институты все это подсчитывают. Нынешняя толерантность становится чем-то вроде холодного оружия, которым можно угрожать. И что тут делать?
— Делать нужно то же, что и раньше. Раньше, когда в публичном пространстве можно было высказываться только в идеологических рамках партийности и народности, все равно оставались какие-то островки свободы, круг общения, которому вы доверяли. Именно там мы могли не подвергать цензуре собственную речь. Это были легендарные кухни в квартирах советской интеллигенции. Иногда роль кухни выполняли другие неофициальные пространства. Опасность, конечно, была: не было никаких гарантий, что в ближнем кругу не окажется доносителей.
— То есть, как ни пытайся облагородить социальное общение, все равно приходится вести двойную жизнь, если хочешь жить интересно?
— Вот двойная жизнь — это как раз очень интересно: ведь чем сложнее правила игры, тем интереснее в нее играть.
— Тройная жизнь еще интереснее. Если ты понимаешь, о чем речь. Теперь о другом. Театральные люди всегда ищут первопричину всего сущего, корневую систему. Скажи: кто ты, откуда ты?
— Я родилась в Кемерово. Папа мой был инженером, большую часть своей профессиональной жизни он посвятил электрооборудованию для шахт, а в 90-е занялся другими городскими объектами: в частности, новым мостом. Мама у меня учитель — преподавала музыкально-теоретические дисциплины. Мечтала поступить в Новосибирскую консерваторию, но не получилось: я родилась, когда маме было 20 лет, и помогать было некому. Но она всегда с удовольствием вспоминала Новосибирск, ее отец в детстве возил в оперный театр, ныне названный почему-то НОВАТ. Мне очень нравился Академгородок, я считала, что это лучшее место в мире. Да я и до сих пор так думаю. Так что при первой возможности приехала и поступила на мехмат, на механико-математический факультет.
— И ты его закончила?
— Нет, я сдала две сессии, вернулась в Кемерово и получила диплом как филолог, преподаватель английского языка и литературы. Когда-то меня, к сожалению, не взяли на работу в секцию литературоведения СО РАН, а между тем это было моей мечтой: один присутственный день в неделю и две научные статьи в год, кажется. Все остальное время нужно заниматься наукой, думать, изучать источники. Сейчас я пишу четыре статьи в год, преподаю и делаю много других утомительных и часто бессмысленных дел. Увы, система советских научных институтов, конечно, никогда уже не вернется. Это и был точечный коммунизм.
— И вдруг...
— И вдруг Сергей Николаевич Афанасьев позвал меня на работу в театральный институт. Что меня совершенно убило. Я ведь никогда не была связана с театром.
— И почему же приглашение стало совершенно убийственным?
— Как почему? Государственных театральных институтов у нас в стране вообще мало, всего восемь. Четыре из которых находятся в Москве. И мне всегда казалось, что работать в них должны особенные люди, и на должности проректора по учебной работе должен быть человек, который до этого работал либо в профессиональном театре, либо имел какое-то отношение к театральному училищу. А в то время у меня не просто не было никакого авторитета в театральной среде — меня вообще никто в городе еще не знал. За всю жизнь единственный раз, когда я соприкоснулась с театром, — это был театр Жени Гришковца, с которым я ездила на международные фестивали любительских театров. Работала я там переводчиком, а поскольку по большей части актеры занимались преимущественно пантомимой, работы у меня было, скажем так, не очень много.
— В такой ситуации переводчики просто бесценны на фуршетах.
— Наверное. Но на этом моя карьера в непрофессиональном театре исчерпывалась. Как вы помните, лет тридцать назад между любительскими и профессиональными коллективами существовала очень четкая граница, как в разных видах спорта. К тому же я выпала из театральной жизни и вузовской системы на несколько лет, пока работала координатором проектов и директором Фонда Кондратюка в Новосибирске. Иными словами, работала на организацию, которую сейчас бы назвали иностранным агентом, поскольку она финансировалась Фондом Форда.
Правда, до 2004 года, когда я пришла в театральный институт, мне удалось съездить на стажировку в Англию, куда меня взяли как раз из-за Гришковца: на собеседовании я попыталась объяснить, что у меня вообще другая профессия, я филолог. Но меня в ответ спросили: знаю ли я кого-нибудь еще, кто делал организаторскую работу для театра «Ложа»? В результате я попала в английский репертуарный театр, где присутствовала на всех встречах, включая встречи с советом директоров, с консультантами по финансовым вопросам и представителями общественных организаций. В общем, получилось, что у меня был опыт погружения в работы не с российским, а с западным театром. Может быть, это и сработало на то, что меня не пришлось долго уговаривать.
— Семья, Кемерово, Академгородок — все, что было до театрального института, — это было как-то связано с ощущением любви к своей Родине? С ощущением того, что ты ее никогда не потеряешь, что бы там ни случилось?
— Конечно, да. У нас вообще была очень крепкая семья, я бы сказала — даже клан. Например, была бабушка, двоюродные бабушки и еще чудесная прабабушка Дарья Прохоровна, которую все обожали. В частности, поскольку это обожание не было сдержанным, а сопровождалось открытыми эмоциями, все это у меня зародило интерес к истории семьи. Дед мой был золоторазведчиком, и когда в начале войны открыл большую золотую жилу, назвал ее не Парфеновской — по своей фамилии, — а Комсомольской, в честь детей, ушедших на фронт. В последнее время я начала сочинять рассказы — в том числе и автобиографические, с реальными именами. Буду это продолжать, потому что помню просто невероятные истории.
— Можно чуть поподробнее о рассказах? Кстати, почему ты взялась за них именно сейчас?
— Самоизоляция прошлым летом освободила время, стало меньше суеты, перемещений на метро из дома на работу и обратно. Для творчества нужна праздность, то есть свободное время.
— Мы знаем еще одного писателя из Кемерово, Женю Гришковца. Какую роль он сыграл в твоей жизни?
— Я никак не могу сказать, что я его друг или приятель. Мы защищали дипломы по одной кафедре, у нас был общий научный руководитель, профессор Михаил Николаевич Дарвин. В настоящий момент Евгений Гришковец — друг моего бывшего мужа. Они ездят друг к другу в гости, общаются, переписываются. И, кстати, дружить стали они теснее и самоотверженнее после того, как мы с Игорем расстались: мне кажется, что Женя тогда взял своеобразное шефство над человеком, у которого, как принято считать, не сложилась личная жизнь. Хотя это большой вопрос. И это очень хорошо его характеризует.
— На твой взгляд, Гришковец развивается как художник или давно нашел свою нишу?
— Какое-то время он был театральным писателем, автором текстов, которые сам и исполнял. А потом он стал писателем в традиционном понимании. Я уважаю его за то, что он построил свою финансовую независимость без копейки бюджетных денег. Такое очень трудно себе представить, но это так. Самое интересное, что большая часть доходов, которые он получает, — это отчисления от радиотрансляций его спектаклей в Европе. Его тексты переведены на несколько языков и пользуются большим успехом в формате аудиокниг. Некоторые его драматургические произведения (такие как, например, «Дредноуты») я очень ценю, перечитываю и собираюсь изучать дальше. Мне интересна эта его дискуссия с женщинами о мужчинах, о героизме, о подвиге.
— Кстати, на тему мужского и женского. Не о героизме и войне, а о личном. Что такое «мужской характер»? Много ли в твоем характере этого?
— О моем характере надо спросить других людей, сам себя разве увидишь реально? Это всегда конструкт, так же как собственный голос ты слышишь иначе изнутри своей головы.
— Помнится, после спектакля «Как я съел собаку» все театральные критики заявили, что старый театр кончился, и теперь он должен быть только таким и никаким другим.
— Если кому-то помогают концепции, пусть они будут. Как недавно сказала театральный критик, редактор «Петербургского театрального журнала», Марина Дмитревская, театр в последнее стал очень болтливым. В том смысле, что проводятся лекции, мастер-классы, диалоги с публикой, объяснение режиссерских замыслов, лаборатории, читки, одним словом, кругом «проекты».
— Да, в современном театре стало очень много... нет, не болтовни, конечно, а как раз того самого дискурса... Теперь вопрос насчет роли личности в истории. Такое сильно устаревшее, но еще не мертвое понятие. Как ты к этому относишься? Или существует не личность, а какое-то провидение, силы, с которыми личности не справиться?
— Я думаю, что когда личность попадает в резонанс с историческим процессом, она может спровоцировать какие-то перемены и занять свое место в учебнике истории. Главное использовать удачный момент. Мы ведь имеем в виду великих реформаторов, изменивших нашу страну, пришедших как раз в тот момент, когда эти перемены были нужны. Нужно возглавить тенденцию, стать во главе партии реформаторов или революционеров. Вот и получается, что если вы даже выдающийся режиссер, но у вас нет ни театра, ни коллектива, никто о вашей роли в истории никогда не узнает.
— Когда-то нас учили, что, если ты не станешь личностью — значит, в жизни у тебя ничего не получится. Какие сегодня могут быть мотивации у человека, чтобы прожить активную и продуктивную жизнь?
— Наверное, сейчас даже немного проще. Тогда нам внушали, что в жизни всегда есть место подвигу, к которому нужно быть готовым. И если ты не работаешь по 12 часов в сутки, ты не достоин звания советского человека. Сейчас произошла реабилитация частной жизни. А тогдашняя пропаганда про ежедневный подвиг — типична для идеологии тоталитарного общества, общества всеобщей мобилизации.
Сейчас гораздо больше возможностей прожить свою жизнь как ты сам хочешь, создавая свой индивидуальный маршрут, собственный сценарий жизни. Мне очень нравится высказывание о том, что никого не интересует твой богатый внутренний мир, поскольку люди хотят, чтобы ты был аккуратно одет, чтобы от тебя приятно пахло, и — главное — чтобы ты не нагружал никого своими проблемами. Если ты воспитан, умен и деликатен, если ты прилично выглядишь — это уже серьезная заявка на успех.
Обычно чего-то одного всегда не хватает.
(Вопрос из зала.) — Хотелось бы спросить по поводу знания русского языка и владения устной речью в широких народных массах. Ведь даже Алла Пугачева, когда поет «время не на миг не остановишь» — вместо «ни на миг» у нее звучит «не на миг»? Как это пережить филологу?
— Иногда возникает ощущение катастрофы от того, что у нас стало очень много источников поступления информации, в которых мы обнаруживаем, что население в своей массе не очень грамотно. Такое происходит в любой стране мира, где всегда есть элита, такая группа хранителей языковых норм. И даже небольшое их количество сохраняет язык в боеспособном живом состоянии. В том кругу, где приходится общаться мне, кажется, пока все обстоит достаточно благополучно. Вот студенты часто попадают к нам на первый курс в тревожном состоянии, они не просто не владеют речью, а беспомощно бормочут и даже пытаются говорить не на выдохе, а на вдохе. Говорят небрежно, не подбирая слов, но ведь не они в этом виноваты: никто ничего такого от них в школе не требовал, да и дома они общаются, вероятно, особо не задумываясь, а просто передавая друг другу бытовую информацию. И все же в такой большой стране, говорящей на русском языке, объявлять тревогу по поводу состояния языка пока не стоит. Хотя я, наверное, вернула бы институт редакторов на телевидение — хотя бы на государственные каналы, вот там-то как раз происходит настоящая диверсия, подрыв грамматических и стилистических норм, несмотря на то что каналы существуют на деньги налогоплательщиков.
Да, я не могу слушать песню из «Двенадцати стульев», где в строчке «Пусть бесится ветер жестокий...» Андрей Миронов поет «бесется». Меня это тоже бесит — прямо как ветер.
— Чем тебя восхищают студенты? Чему ты у них учишься?
— Студенты меня восхищают скоростью изменений, которые с ними происходят. Снисходительное отношение к ним на первом курсе очень быстро сменяется восхищением от их первых успехов на сцене. Вот у меня нет никакой актерской природы, и на сцену я выходить не собираюсь, но бесконечно восхищаюсь людьми, имеющими этот дар — владение зрительным залом. Я помню первые шаги многих наших выпускников, их самые первые этюды, которые меня поразили. Например, как у нас выпускался Андрей Кислицин, ныне знаменитый клоун, работавший в цирке du Soleil? Он выпускался как артист музыкального театра, не имея при этом ни хорошего слуха, ни настоящего голоса. И все же он вышел и спел на государственном экзамене. Интонировал очень приблизительно, но в его исполнении был такой сильный актерский посыл, такая бесшабашность, что получился высокого класса клоунский номер. Но мы все же взяли с него слово, что он никогда больше не будет петь публично.
— Можно подумать, что у вас в институте одни сплошные таланты.
— Конечно. При таком конкурсе не набрать талантливых людей было бы странно. Другое дело, что талант бывает скрыт, спрятан, загнан куда-то внутрь воспитанием. К нам не приходят поступать выпускники элитарных учебных заведений — гимназий и лицеев, да и дети из обеспеченных семей тоже редко идут в актеры — они идут в более престижные вузы — медицинский, железнодорожный, строительный, в НГУ, В НГТУ. Актерская профессия не очень престижна, поэтому к нам приходят часто троечники — те, кого больше никуда не возьмут. Кстати, Женя Гришковец ужасно учился в школе, у него даже была репутация отсталого в умственном отношении. Это была боль для семьи университетских преподавателей, пока не выяснилось, что он очень талантлив, но он дислексик. Теперь он, кстати, помогает детям с дислексией и их родителям.
Это я все не к тому, что все наши студенты такие, но среди них иногда встречаются и дислектики, люди, у которых нет никаких шансов получить высшее образование за пределами творческого вуза. Бывают случаи, когда студент просто не может читать по-русски с листа. И что, за это его надо презирать и закатывать в асфальт? Нет, учить надо, любить и уважать за талант.
— Что для тебя значит понятие «свобода» — в широком и узком смысле, и насколько она тебе необходима?
— Для меня наиболее важна бытовая свобода, то есть возможность оставаться одной — не важно где — на протяжении нескольких часов в день. Наверное, это связано с темпераментом, с тем, что я интроверт, и когда вынуждена общаться с людьми весь день, это меня страшно выматывает. Еще свобода для меня — это наличие собственного кабинета на работе. Недавно у меня появился прекрасный кабинет в ДК «Энергия», там стены выкрашены в цвет «тициан» — это что-то близкое к терракоту, но немножко со сдвигом в оранжевую сторону. Что касается свободы в гражданском смысле, это тоже ценно. Вероятно, мы никогда не забудем прекрасного прилива свежего воздуха 90-х годов, когда отменили цензуру и сняли все запреты. Не знаю, был ли когда-нибудь период в России такой свободы, трудно судить. При Александре Втором? Но мы тогда не жили. Так что мы с вами счастливчики. Может быть, что-то подобное происходило и в период «оттепели», но об этом времени мы знаем разве что по фильмам.
— То есть ты не склонна поносить лихие 90-е, как это многие любят делать?
— Было интересно. Тогда даже телевидение было другим, дерзким, живым, лихим, теледискуссии проходили с высоким интеллектуальным накалом. Это было очень сильно — по сравнению с тем ужасом, что сейчас творится на федеральных каналах. Но так уж устроено, что периоды оттепели всегда сменяются заморозками, политологи даже установили какую-то периодичность — фазы в 20-30 лет. Я отношусь к этому примерно как к перемене погоды, у меня нет никаких инструментов, с помощью которых можно на все это повлиять. И я считаю, что есть пока свобода в искусстве, которую невозможно отменить никаким давлением свыше, никакой цензурой. Тем более что текущий авторитарный режим не хочет нас ни на что мобилизовывать, а хочет одного: чтобы мы сидели дома и ни в чем не участвовали.
— Так что важнее — бороться за гражданские свободы или просто заниматься своим делом и доводить его до конца, несмотря на то, что ты все время находишься под обстрелом?
— Все люди разные, у каждого своя социальная специализация. Кто-то просто не может не выразить свой протест, а кто-то без этого обходится и чувствует себя вполне счастливым. Хотя, конечно, давление должна испытывать любая власть, иначе наступает Средневековье, и длится оно 1000 лет.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото Екатерины ГИЛЕВОЙ и из архива Яны ГЛЕМБОЦКОЙ
