В связи с выходом «избранного» одного из самых неформальных новосибирских поэтов «Новая Сибирь» задала ему несколько нестандартных вопросов и получила соответствующие ответы.
— Знаешь, Андрей, есть такая методика, которую удобно использовать для оживления беседы, подобной вот этой нашей. Берешь какое-нибудь интервью десятилетней давности, задаешь человеку те же самые вопросы и в итоге получаешь совершенно новые ответы.
— Например?
— Вот раньше ты был более молодой и более дерзкий. После того, как тебя, наконец, напечатали в «Сибирских огнях», ты назвал это издание говножурналом. Что скажешь теперь?
— Не было такого.
— Ну вот, сразу начал путаться в показаниях, уже интересно. Если верить сайту «Безформата», это случилось много лет назад во время дискуссии о поэзии в клубе «Труба». Я там тоже присутствовал, хотя свечку, стоя рядом с тобой, не держал, допустим.
— Я мог употребить это бранное слово в сочетании со словом «лирика» или «рок». Но для меня не существует такого определения по отношению к поэту или к журналу. Я хорошо помню, как Слава Михайлов на начальном этапе освоения «Фейсбука» получил от кого-то сообщение: «А кто вам вообще сказал, что вы поэт?» Меня тогда это сильно взбесило. Кто вообще вправе решать? Как говорил в одной песне Мамонов: «Кому какое дело, кто поэт, а кто неизвестно кто...»
— А ведь какое-то время назад ты высказывал недовольство молодыми авторами, которые «творят берязевщину».
— Ну, здесь дело-то вовсе не в поэте Владимире Берязеве. Те, кто читал его стихи, они и будут это делать до конца дней своих. И тому подобное. Сегодня эта тема уже не актуальна — с тех пор и сама поэзия уже изменилась. Не то чтоб я призывал следить за новыми поэтическими трендами, и, держа руку на пульсе, формировать потребительские вкусы. И не надо, конечно, сочинять стихи, думая при этом о читателе. Тем более что поэзия для широких масс всегда будет менее интересна, чем проза.
— Ну, эдак мы скоро забредем в дебри беллетристики. Какой нормальный человек нынче разберется, какую прозу стоит читать, а какую — упаси бог?
— Нужно читать хорошую прозу, как делаю я. Сорокин, Пепперштейн… Пока не ушел от нас Юрий Витальевич Мамлеев, я его еще читал. Иногда смотрю, что там нового написал Виктор Олегович…
— В смысле, Пелевин?
— Ну да. И мне этого вполне достаточно. Вообще вредно браться за современную художественную литературу без подготовки, сначала нужно заручиться хоть какими-то рекомендациями — для того и существуют критики. К примеру, Егор Михайлов и Галина Юзефович могут что-нибудь полезное посоветовать. А переводную я вообще читать остерегаюсь, поскольку доверяю только нескольким переводчикам, не всегда современным.
— Не так давно из уст двух уважаемых людей я услышал, что российская современная проза давно умерла.
— Когда у человека наступает внутренний кризис и он ничего сам написать не может, ему кажется, что вокруг со всеми происходит то же самое. А на самом деле все совсем не так. Мне вообще кажется, что после того что сделали концептуалисты, отношение к литературе, в частности, должно было в корне измениться. К счастью, не все близко знакомы с концептуализмом, который в свое время все расчленил и дезавуировал. Поэтому для многих людей литература все еще остается чем-то таинственным, но не для меня. Правда, я до сих пор пытаюсь найти и разгадать неизвестные мне оставшиеся загадки, — это мне интересно, этим можно долго заниматься.
— Буквально на днях прочитал в новостях, что Россия изобрела ракету «с недостижимой дальностью действия». Так же непонятно, но звучит так же значительно.
— Тебе смешно, а я вот живу этой надеждой. Правда, удивить меня сложно. Но можно.
— А ты начал сочинять стихи в жанре «не как все» специально? То есть, вызывающе расхристано, неправильно сочетая слова и понятия… Есть даже такой обидный термин — катахреза.
— Начнем с того, что чужих стихов я читаю мало. Только то, что нравится. Федора Сваровского, Владимира Богомякова, Сергея Тимофеева. А остальное во мне мало откликается. За редким исключением.
— Я не эксперт, но ведь все эти авторы, как и ты, сочиняют яркие, но слегка дебильноватые метафоричные стихи — демонстрирующие, в частности, что автор не боится показаться читателю дураком. Хотя, надо признать, у вас присутствует некоторая изощренная логика, не свойственная, к примеру, новосибирцу Станиславу Михайлову.
— Не буду спорить. Я люблю перечитывать собственные стихи по несколько раз. Не так, чтобы от зубов потом отскакивало, этого уровня я пока не достиг. Но вот таким образом удовлетворяю потребность в наполнении себя поэтическими текстами.
— А как тебе нравится такое уже не очень свежее поветрие — имитировать манеру Бродского, Полозковой, Жадана? Причем, на техническом уровне банальной профанации?
— Наверное, у этих поэтов просто нет внутренней сверхзадачи стать единственными и неповторимыми. Есть два способа сесть в автобус в час пик: либо стоять в толпе и потом протискиваться вместе со всеми, либо пройти одну остановку в обратную сторону и дождаться полупустого. Я иногда пользуюсь вторым способом.
— Тут есть некоторое лукавство, я думаю. Ты как-то говорил, что участие в поэтических конкурсах имеет смысл. И хитроумно добавлял, что совсем другое дело — будешь ли ты лично в них участвовать или же нет.
— Вообще-то, перед каждым автором так или иначе стоит задача победить в чемпионской гонке. Может, тебе со стороны заметна такая моя активность, а вот я ее не замечаю, поскольку не делаю этого целенаправленно. Делаю естественно, при этом получая и возможность развлечься.
— То есть однажды ты решил поменять алкогольную зависимость на другую? Или эта тема тебе безынтересна?
— Да почему… С алкоголем я завязал не так давно, вот будет только три года. И я бы не стал связывать одно с другим. Думаю, что скорее это у людей ко мне изменилось отношение, когда я стал более комфортным в общении человеком. Не исключено, что и к тому, что я делаю, стали относиться серьезнее. Хотя теперь, послушав мои «трезвые» стихи, иногда спрашивают, каких грибов я на этот раз наелся.
— То есть, теперь пьяная помятая муза к тебе по ночам в двери больше не ломится?
— Хочется сказать, что муза теперь прилетает после решений нашего высшего руководства. Но не стану. Когда я вспоминаю себя прежнего, этот человек мне не нравится, хотя, признаться, в России жить на трезвую голову очень нелегко.
— Что, скучно? Я недавно где-то услышал про древнекитайское проклятие: «Чтоб тебе жить в интересное время!»
— Да нет, не то чтобы скучно. Но вот недавно впервые увидел Байкал — и понял, что внутри меня нет привычного дикого «вау!» — причем его нет во мне вот уже три года. Я отдаю должное тем или иным ярким явлениям, но эмоционально стал более уравновешенным. Хотя при этом могу ржать на весь зал на премьере Тарантино, меня не смущает реакция незнакомых людей. Я вообще люблю искусство, оно меня торкает.
— Золотые слова, Андрей Вадимович.
— …Но только когда это не потуги на искусство, а искусство в чистом виде. Ну, как Байкал, который абсолютно настоящий.
— Ты стал известным и уважаемым новосибирским поэтом не так уж давно, теперь тебя даже называют «крупным».
— У меня не было никогда лидерской позиции в этой… общности литераторов, — более того, я даже долго ее сторонился. Я даже избегал самого слова «поэт», мне казалось, что поэт — это такой бездельник… Но постепенно смирился с этой идентификацией…
— Формально слово «поэт» — своеобразный тетраграммотон, слово из четырех букв в буквальном смысле.
— Да, как непроизносимое имя бога.
— Да, только в нашем случае не бога, а питомца муз. Итак, ты обрел имя и начал строить свою литературную биографию?
—Нет, нет. Она сама по себе меня сопровождала, мне от нее деваться было некуда. Ведь то, что я делаю, не вполне похоже на стихи, как таковые: да, прячусь за словом «верлибр», которое мне тоже не особо нравится… Я долго считал, что про книги и журналы мне вообще стоит забыть, потому что я вообще писатель не журнальный.
— Это почему не журнальный?
— Может быть, потому что соответствующих журналов нет. Иногда я делаю паузы в сочинительстве — и тогда глядя на свои старые тексты думаю: как же мне удалось написать это раньше? Да дело тут, конечно, не в том, сколько ты «на гора» выдаешь, а зачем ты все это делаешь. В основном вспоминаешь какие-то события из прошлого, которые требуют фиксации.
— А настоящее не требует?
— Почему же, настоящее тоже, но фиксировать прошедшее время как-то важнее.
— Ностальгируешь по картинам прошлого?
— Знаешь, вот этот дом, в который я сегодня пришел, и где мы сейчас сидим — так называемый Дом грузчиков… Его ведь когда-то строили как символ какого-то светлого будущего, и память об этом потенциальном светлом будущем до сих пор остается где-то в голове. Оно не наступило и никогда не наступит, но…
— «Оставь надежду всяк сюда входящий»?
— Да нет, до сих пор каждый на что-то надеется, просто реалии сейчас сильно изменились. Все верят в спасительную роль дензнаков, к примеру.
— Остались еще архетипические глобальные понятия.
— Власть? Не знаю. А слава… Тут ведь важно, каким образом она приходит. Если ты ее добиваешься искусственным способом, это уже совсем другая слава.
— Методология принципиальна?
— Конечно. Для меня все эти вещи — давно осмысленные и решенные, но, так сказать, не озвучены для самого себя. Думаю, что на данный момент я получил ровно столько, на сколько заработал. Пока я не сделал ничего сверх того, чтобы мог рассчитывать на какую-то дополнительную славу.
— Иначе говоря, ты не считаешь выход своей новой книжки бонусом?
— Нет. Я ее честно отработал и заслужил. А вот медалей к юбилеям города и области не заслужил, похоже.
— Сочувствую твоему горю. Но ведь ты, кажется, не состоишь в Союзе писателей?
— И не одинок в этом своем статусе — то есть, в его отсутствии. Хотя еще с советских времен во многих сохранилось понятие «должен». И надо мной оно тоже довлело, пока я его не переборол.
— «Долг» — это тоже тетраграмматон.
— Только вполне произносимый. Да нет, я бы, возможно, и встал бы в ряд с этими членами Союза, которые мыслят по схеме «так надо». Особенно если бы по прежнему существовали писательские бенефиции, или как их там… Я имею в виду дома творчества, творческие командировки и прочее, включая бесплатные похороны. Есть легенда, что где-то в московском Союзе платят стипендии по двести тысяч в год — это уже выглядит привлекательно, но все равно как-то скучно.
— Даром, что ли, сказано: самое разумное — самое скучное.
— Да и не интересно мне быть «одним из» — стоять в одном ряду с такими… разными людьми, с которыми делать что-то общее в одном поле совсем не хочется. Буквально вчера, после моего концерта в «Бродячей собаке», мы разговаривали с Сергеем Самойленко, и… Я не уверен, что уместно сейчас говорить о моей определенной гражданской позиции…
— В смысле?
— Я в том смысле, что за публичное выражение своего отношения к существующей власти мне уже можно было бы получать вознаграждения из каких-нибудь зарубежных фондов.
— Весьма спорная альтернатива членству в творческом союзе. Тогда придется отказаться от имиджа адепта безвозмездной протестности. Кстати, твоя музыкальная деятельность именно с этого начиналась в 80-х?
— Мне не всегда хочется об этом говорить. Да, я действительно имею свои пять минут в одиозном фильме «Сибирский Вудсток», где выступаю как музыкант и вокалист панк-группы.
— А когда появился этот ваш «Коленчатый вал»?
— Да давно, это поначалу был школьный ансамбль, который назывался «Жетон» и выступал на всяких смотрах политической песни и тому подобное. Помню, однажды мы получили премию за то что в ДК «Строитель» исполнили патриотическую композицию из репертуара «Савояров» и «Форварда».
— Они уже назывались рок-группами, или еще ансамблями?
— То были времена, когда «Форвард» еще не стал «Форумом», но уже считался «разрешенной рок-группой». Тогда во время выступлений к пульту обычно подключался какой-нибудь ушлый человек, который делал незаконную запись концерта и она на «бобинах» тут же появлялась на барахолке.
— Ясно. Советский бутлег.
— Ну да. Поэтому с помощью такой записи мы легко могли сделать «кальку» с любой чужой песни. И потом устраивали костюмированные выступления строго в идеологических рамках: изображали разжигателей войны в фашистских фуражках, а наш клавишник Витя Титов даже пошил для себя костюм Нейтронной Бомбы.
— Прямо как советский Эльтон Джон.
— Да дело не в Джоне. Просто на фоне тех, кто пел песни советских композиторов, мы вдруг мощно прогремели с чем-то вроде рока. Кстати, первая публикация о нас появилась как раз в «Новой Сибири», которая тогда еще называлась «Молодостью Сибири». Да, мы играли еще какое-то время, но постепенно не осталось упертых единомышленников, для которых бы занятие музыкой было бы приоритетным. Последний раз мы собирались вместе в 2014 году, в той же «Бродячей собаке».
— Панковские тексты, как нетрудно догадаться, сочинял ты.
— В России понятие панк-рока размыто, у нас же не было никаких Sex Pistols. Скорее, это был какой-то пост-панк с кучей посторонних вкраплений. А вот сейчас мы с Антоном Меньщиковым делаем проект, который стилистически никак не определен.
— В рамках «48 часов Новосибирск» он называется экспериментальным музыкально-поэтическим.
— Ясно, что это не поэтическое соло Веры Полозковой или Петра Мамонова под музыку. Музыкальная электронная «подложка» тут играет другую роль. Техно, диско… Я путаюсь в терминах, но под это даже потанцевать можно.
— «Интеллигенция поет, а завтра, может быть, запляшет…», как сказал когда-то один поэт.
— Вот-вот! Появилось даже такое направление — Intelligent Dance Music…
— Слушай, а к известному в Новосибирске электронному Nuclear Losь не имеешь никакого отношения? Лось он ведь бессловесный?
— Раньше не имел, а вот теперь не исключено, что с Антоном Ивановичем мы вместе что-нибудь сделаем. По-крайней мере, я ему выслал пять текстов для ознакомления. Хотя Nuclear Losь — он менее попсовый и более эстетский, а наш проект «Мерзлота» — наоборот. Кстати, петь гораздо проще, чем гнать речетативом, так что, может быть, я скоро снова запою. Пение до публики легче доходит.
— То есть, песенная форма — как бы такие «ходули» для стихов?
— Видишь ли, бывают «ходули», а бывают «костыли», — это разные вещи.
— Ладно, давай-ка лучше о поэзии. Когда-то твоим любимым поэтом был Вознесенский?
— Да, я в детстве даже ему письма писал, какие-то глупости. Одно из них даже процитировали в собрании его сочинений. Да, он мне нравился. А как ты хотел? У него же не было «берегов». Вспомни, какие он по тем временам крутые рифмы использовал. Вспомни только вольный пересказ «Ворона» Эдгара По! Там – впервые в истории советской литературы — было напечатано «на фига», а напрашивалась совсем другая рифма.
— Пригов тоже раздвинул твои рамки?
— Да, Дмитрий Александрович мне тоже нравился. Хотя меня когда-то обвиняли в подражательстве, приводя в пример стихотворение про «прекрасную Наташу».
— Которая ходила не в баню, а в церковь. Помню, как же. Это стихотворение даже когда-то, лет 25 назад, в нашей газете было напечатано в «Антологии дурацкой поэзии» за компанию с Пивоваровой и Приговым. А вот лучше скажи, почему ты и Виктор Иванiв выбрали из обэриутов именно Введенского, а не Хармса и Заболоцкого или Олейникова? Введенский ведь скучноват и местами даже натужен?
— Мне он не кажется скучным. Когда я увидел, как он относится к теме смерти, он мне показался безумно веселым поэтом. Дай-ка я процитирую. «Я выхожу из кабака там мёртвый труп везут пока то труп жены моей родной вон там за гробовой стеной я горько плачу страшно злюсь о гроб главою колочусь и вынимаю потроха чтоб показать что в них уха». При чем тут уха, скажи мне, пожалуйста? Но мне нравится. Или вот: «На смерть, на смерть держи равненье!»
— В былые годы ты говорил, что при написании стихов у тебя была мотивация «издеваться над строчкой». Она еще осталась?
— Наверное, творческая юность у меня была затянувшаяся. На определенном этапе я просто забыл об осмысленных экспериментах с формой. Да и с содержанием тоже, хотя оно и важнее формы. Сейчас строчки у меня ломаются уже не намерено, а вполне естественно. Теперь читатель — соучастник процесса. Я давно уже перестал целенаправленно усложнять ему жизнь.
— Но начиналось-то все с провокации.
— Отчасти да. Тогда стояла задача разворошить весь этот склеп. Правда, с некоторых пор я осознаю, что и сам стал таким же. Мертвецом-налогоплательщиком. А «мертвые не умирают», как у Джармуша.
— А журнал так называемых альтрнативных поэтов, который называется «Реч#порт» — не склеп и не говножурнал?
— Александр Васильевич, ну что вот ты так. Там другое, там люди более мне близкие.
— Они же эти… неврифмисты. То есть, говоря по-иностранному, верлибристы, — хотя при всем при этом они более живые, как мне кажется.
— Я не специалист, но они милые люди, которые выпускают понятный для меня журнал.
— Формальным поводом для нашей с тобой по-своему увлекательной беседы послужил выход твоей новой книжки. В ней 168 страниц. По меркам нынешнего поэтического Новосибирска это очень большой сборник, если не считать недавно вышедший однотомник Александра Денисенко. Но почему все это у тебя называется «Некрополь»? Только что ты в качестве метафоры упоминал склеп, а тут — сразу большое кладбище?
— Тема смерти — одна из таких вещей, про что еще недостаточно написано. Это я говорю безо всякого пафоса и лукавства. Процесс данного перехода «отсюда туда» меня очень интересует, хоть я человек совершенно не религиозный и не верующий. Оно и понятно: вера проявление слабости.
— Ну тут я спорить не буду.
— Я человек такого… как бы биологического склада ума. И религия, я думаю, это какая-то насмешка над очень важной тайной.
— Буквально на днях ты процитировал одного нашего общего знакомого, который, якобы, назвал тебя некроромантиком. Георгий гневно опроверг твои слова, но осадочек, как говорится, остался.
— Я ж тебе говорю: основа любой религии — это подготовка человека к смерти и якобы к будущей жизни, которая вроде как впереди. Но тем не менее, тема смерти — вечная и интересная. А за книжку спасибо дизайнеру Олегу Семенову — за обложку, и поэтам Сергею Шубе и Олегу Полежаеву. Они издали два выпуска альманаха современной поэзии «Между», а теперь нашли средства для издания сборников отдельных авторов, в списке которых я оказался первым.
— Подборку делал ты лично, или издатели?
— Они помогли убрать лишнее. Нет, не стихи с неприличными словами, как ты подумал: на обложке ведь стоит значок «18+» — они просто выкинули что-то лишнее, как это им показалось.
— Есть еще одно псевдокитайское проклятие: «Чтоб ты нашел то, что ищешь!». Даже не знаю, стоит ли тебе этого пожелать напоследок.
— Как тебе сказать… Когда я приезжаю в Академгородок, у меня по-прежнему что-то внутри срабатывает: я втягиваюсь в его атмосферу и вспоминаю былые надежды на светлое будущее, в котором космические корабли бороздят, а промышленные гиганты вздымаются… Причем, это эхо ощущения предстоящего счастья — оно вариативно, то есть будущее по-прежнему во многом зависит и от тебя. Даже если ты выберешь путь поэта, у тебя все будет так же хорошо — как у... инженера. И вот тогда у меня появляется ощущение, что я работаю вовсе не на какую ни на провинцию, а на что-то большее.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото Валерия Панова, Антона Веселова и Евгения Иванова
