Серию интервью, посвященных 25-летию «Новой Сибири», продолжает беседа с известным новосибирским музыкантом, чья трудовая биография тоже была связана с этой газетой
Антон Трубица — участник новосибирской формации Nuclear Losь — группы, которая в свое время входила в десятку ведущих российских музыкальных электронных проектов. А в начале 2000-х он выступал еще и в роли менеджера «Новой Сибири» по внешним коммуникациям.
— Антон Иванович, вот буквально час назад я провел краткий опрос среди сотрудников «Новой Сибири», и три человека из трех заявили, что Nuclear Losь — это коллектив знаменитый. А вот я, честно говоря, в последнее время мало что слышал о вашей творческой деятельности, пока не узнал, что вы совсем недавно принимали участие в качестве хедлайнеров в кемеровском фестивале альтернативной музыки «Точка кипения» и в томском Street Vision. Это обычная текущая работа или… как там это называется… реальная движуха?
— Street Vision — крупный городской опен эйр, использующий промышленные помещения городского пространства. Пять сцен, обширный список выступающих — в принципе, все это впечатляет. В Сибири, как я понимаю, таких мероприятий немного, а в Новосибирске вообще нет. «Точка кипения» — еще один региональный фестиваль, организованный нашими друзьями «Темной Стороной Луны» и Кемеровской филармонией. Довольно удачный фестиваль с авторитетным лайнапом — отсюда и большое количество зрителей. Хороший фестиваль.
— Nuclear Losь, как, кстати, и «Новая Сибирь», появился в самом начале 90-х — в тот самый период, который одни считают эпохой свободы и реализованных возможностей, другие — опасным смутным временем. К какой категории тебя можно отнести?
— Это такая популярная нынче сентенция насчет 90-х годов… Тогда, понятное дело, многие были молоды, а в этом возрасте ведь просто игнорируют запреты, какая бы ни была эпоха и режим. Я назвал бы этот этап в жизни России «расцветом банановой республики». Свобода вперемешку с хаосом: все начали покупать, продавать и менять, как на базаре. Причем в тотальных формах и при полном отсутствии какого-либо организованного маркетинга.
— Зачем маркетинг, если появилась возможность купить все что душе угодно?
— Ну, разве что кроме «фирменных» пластинок и профессиональной музыкальной аппаратуры. Ну и настоящая сфера услуг еще не успела развиться. А уровень свободы для каждого существует свой. Для тех, кто был молод в «застойные» 70-е, эти годы тоже воспринимаются как достаточно «свободные». Даже страдавшие диссиденты, наверное, вспоминая свое тогдашнее внутреннее состояние, ностальгируют по тем годам.
— Но ведь, прошу прощения, некая жоповидность сегодня ощущается гораздо сильнее, чем в пресловутых 90-х?
— Не стоит забывать, что эта, прошу прощения, жоповидность так или иначе сидит в каждом из нас. И такое видение, может быть, и должно начинаться где-то после сорока, когда начинает пропадать энергетика молодости, привычка делать какие-то вещи просто так, за бесплатно, из интереса. Ну и осознание того, что уже не в первый раз входишь в ту же воду, — это тоже неприятное ощущение.
— Это мы уже про музыку конца прошлого века и начала нынешнего?
— Наверное, проблема с глубочайшим музыкальным вакуумом в России решилась только с приходом интернета и цифровых технологий. Хотя у меня и сейчас в машине стоит кассетник, по которому с большим удовольствием слушаю музыку тех лет — эти записи обладают определенным колоритом: плавающий звук, шум пленки, очень мягкие частоты… Гораздо приятнее, чем, скажем, Audio CD. Разумеется, с каждым годом мы все дальше идем к упрощению передачи информации, но мне до сих пор, к примеру, не вполне понятна система распространения музыкальных альбомов при помощи USB-накопителя или там, скажем, iTunes. Я хочу в руках вертеть что-то…. Но для распространения музыки или популяризации эти сервисы несомненно нужны.
— Хотелось бы чего-то более физически ощутимого?
— Да, мы ведь еще помним те времена, когда по телефону нужно было звонить с улицы или сидеть дома и ждать звонка. Вот и в 80-х мы записывались еще не на CD и пытались конструировать собственную ни на что не похожую музыку, ориентируясь по каким-то разрозненным кускам западной, попадающей случайно в руки. И надо сказать, как-то быстро решили, что действовать надо совсем не в русле традиционного рока, который как раз вышел в мейнстрим, а создавать материал совершенно другого рода. Нам были как-то неинтересны традиционные группы, чьи лейблы уже диктовали им определенный алгоритм. Как раз стали появляться неаналоговые синтезаторы, моделирующие клавишные инструменты, вокруг понемногу начали играть синти-поп и электронное диско — и все это в 90-х начало противостоять массовой рок-музыке, которая к тому времени слилась с попом и, на мой взгляд, себя исчерпала.
— Судя по саундтрекам ко многим современным сериалам, сейчас снова входят в моду полузабытые T. Rex, Creedence, Deep Purple и The Doors. Или это очередная волна ностальгии?
— Нет, это никакая не мода. Цитация и отсыл. Передовая по-прежнему находится где-то на рубежах хип-хопа и рэпа.
— А как же стили вроде кислотного джаза и лаунджа?
— Эйсид-джаз был популярен в 90-х, а лаундж — это из разряда прикладных стилей, которые используют для озвучивания каких-нибудь мероприятий, его включают теперь в магазинах, гостиницах и аэропортах, поскольку ничем не раздражает и даже, как считают маркетологи, способствует продажам. Но слушать его скучно, он весь одинаковый.
— Когда только появился Nuclear Losь, на кого все же вы старались походить?
— В том-то и дело, что ни на кого. Мы даже не понимали тогда, делаем мы коммерческую музыку или наоборот. Но мы действительно отличались. По крайней мере, от всех тех, кого знали в городе, да и вообще в России, возможно. Когда мы начали работать в стиле Industrial, многое зависело от многого — иногда от наличия определенных инструментов, иногда от присутствия живого барабанщика. Тогда нам удалось года полтора поиграть с прекрасным барабанщиком Павлом Перетолчиным — он известен по многим интересным проектам, и он, конечно же, задал нам определенную планку.
— То есть гениальные барабанщики, такие как Джон Бонхэм, все же могут сильно повлиять на звучание группы?
— Хороший барабанщик создает определенную драматургию звучания. Это очень заметно на нашей американской пластинке 93-го года. С той поры с такой ритмической организацией мы больше не сталкивались.
— Кстати, о составе. Вас ведь теперь осталось двое — ты и Алик Лавелин?
— Аркаша Хлобыстов с 2006 года живет в Москве, но мы иногда встречаемся и играем вместе. Совсем недавно — на открытии фотовыставки «Труд — цель, идея», которую организовал в Москве Женя Иванов. Было очень интересно, поскольку Аркадий обладает внутренней музыкальной харизмой, вполне созвучной моим ожиданиям.
— Антон, а тебя не смущает, что вы своим творчеством породили множество профанаторов?
— Знаешь…Года до… 2003-го у меня складывалось стойкое ощущение, что мы занимаемся некой «миссионерской деятельностью», что мы знакомим новосибирцев — да и не только их — с целым пластом музыки, о которой они не имели ни малейшего представления. А потом это ощущение пропало.
— Вдохновение покинуло?
— Дело не только в этом. Просто в России стало появляться все больше хорошей и недорогой аппаратуры, на которой все больше людей легко стали играть разную электронную музыку.
— Та же история с «фотошопом», где каждый дурак за минуту может сделать невероятно красивую картинку. Ну, по его мнению.
— «Фотошопу» надо еще учиться, а вот в модном телефоне с помощью простейших программ похожие фокусы сейчас можно делать очень легко. И я считаю, что это нормально. Главное все-таки в содержании: нравится ли все это тебе самому и резонирует ли со вкусами окружающих. Это уже такая вещь, знаешь ли…
— Труднообъяснимая. Кстати, содержание в значительной степени зависит от наличия в песнях текстов, а у вас там по большей части междометия, короткие реплики и подхихикивания.
— Если рассматривать наш первый период (примерно по 93-й год), то тогда я был в группе вокалистом и сам сочинял тексты. Наверное, по этой причине и поступил когда-то на филфак. Не то чтобы это можно было назвать пением — скорее, каким-то речитативом. В то время с нами сотрудничал и Саня Фанат, у которого в творчестве всегда есть много вербального. Но в какой-то момент мне показалось, что в электронной музыке петь совсем не обязательно, и стал ждать, когда наступит другой, текстовой период. Но через несколько лет пошел такой музыкальный материал, который никак не подразумевал присутствие русского языка: большинство музыкантов перешли на «гармоничный» английский и пользовались им до тех пор, пока где-то в 2002—2005-м не поднялась этакая «русская волна», и чуть ли не в первую очередь в России тогда нащупали тему «рэпа».
— Имитация частушек, которые исполняли обитатели американских гарлемов с магнитофонами на плечах?
— Я этот стиль считаю весьма неоднозначным, но около десяти лет назад произошел некий виток, и появились авторы, которые с «кальки» перешли на новый качественный уровень. То ли поэты двинули рэперов, то ли наоборот — я не знаю, но русский язык стал возвращаться и в электронную музыку. Дело тут вовсе не в рэпе и не в том, что деваться от этого тренда некуда, а просто мне вдруг захотелось работать с текстом — и я думаю этим заняться в ближайшие… хм…годы.
— Nuclear Losь в свое время объехал с концертами практически всю Россию и Европу. Вы выступали в Финляндии и Австрии как раз в тот период, когда наметился спрос на танцевальную коммерческую музыку?
— Нет, эти поездки как раз были глубоко культурными. В Финляндии в 2002-м как раз вышел наш новый альбом, там мы выступали на фестивале Funky Elephant на главной сцене с «живым» барабанщиком. Потом объездили еще несколько горордов с промоакциями нашего нового альбома.
— Барабанщик живой, а музыка «компьютерная»?
— Нет, мы тогда использовали не компьютер, а так называемые электронные коробочки на разные лады. А в Австрию мы ездили уже гораздо позже, когда художница из Кургана Елена Лапшина организовала перформанс Trans-Siberian express, в ходе которого хотела продемонстрировать австрийцам свое видеошоу, а Nuclear Losь должен был обеспечивать музыкальную составляющую. Все это происходило в музее современного искусства MAK, который по выходным превращался в концертную площадку.
— И насколько комфортно играть в музеях?
— Мне вообще нравится выступать в современных галереях, приспособленных для таких концертов, — там очень удобно заниматься какой-то экспериментальной музыкой.
— Ты с интересом относишься к актуальному искусству?
— Смотря к какому. Меня в нем многое смущает, особенно что касается Запада — когда чуть ли не к каждой инсталляции приходится подводить какой-то сложный концепт, который, оказывается, и играет главную роль. Но время покажет, что искусство, а что шлак.
— В последние несколько лет с концертной деятельностью у вас как-то все поутихло?
— Знаешь, все-таки всему свое время. Ведь основной возраст публики, что ходит на концерты, — 16-17. Мы и так пережили несколько поколений слушателей.
— Все же очень многие помнят о существовании вашей группы. Как и о других новосибирских, по-своему легендарных, таких как «Путти», например, — знаменитой еще с тех времен, когда там пел Дима Истомин.
— Да, когда Истомин был вокалистом «Путти» в середине 80-х, эта группа была одной из моих любимых, пока я учился в старших классах. Тогда нас интересовала более радикальная музыка. Ну а сейчас… Да, выступать стали реже, и публики стало ходить меньше, да и промоутеры, с которыми мы работали, давно уже завели свои семьи и работу более стабильную.
— Вот и у тебя самого, Антон Иванович, большая семья.
— Четверо детей, девочка и три мальчика. Так что я сейчас больше занят делами семейными, но стремлюсь уделять время и музыке.
— Пожалуй, пора спросить о твоей деятельности в «Новой Сибири».
— Кажется, дело было так. В 2004-м, что ли, вышел журнал «Автозвук», где в качестве вкладыша присутствовал диск с музыкой Nuclear Losь. И ваш директор просто позвонил мне. Константин, наверное, решил познакомиться со мной лично, а заодно пригласить в качестве менеджера по внешним коммуникациям.
— Да, Константин Кантеров всегда любил и музыку, и внешние коммуникации.
— Вот чем-то вроде маркетинга я и занимался полтора, кажется, года, и от работы в вашей компании у меня остались самые хорошие впечатления. Больше всего меня поразило в редакции то, что мне никак не регламентировали рабочий день и даже не стали выделять рабочего места: «Вот корреспондентский зал, вот компьютеры, садись за любой». Уже чуть погодя я понял, что это была нормальная журналистская практика для вашей газеты — пришел, написал текст и отправился куда-то дальше по своим делам.
— Возможно, не так уж это и странно, что изысканный Nuclear Losь однажды забрел в «Новую Сибирь». Ведь в этой газете когда-то имелся даже свой штатный поэт.
— Вот именно. Я так думаю, что вам тогда просто не хватало еще и своего музыканта.
Александр САМОСЮК (АХАВЬЕВ), «Новая Сибирь»;
На фото (Валентина Копалова и других): Антон Трубица и Алик Лавелин
