На вопросы «Новой Сибири» отвечает Михаил Немцев — философ, литератор, магистрант философского факультета НГУ, исследователь теоретической и прикладной этики социальной памяти, кандидат философских наук, магистр гендерных исследований
КРИТИК Кирилл Корчагин пишет о книге стихов М. Немцева «Интеллектуализм»: «Стихи, вошедшие в эту книгу, часто выглядят написанными на полях каких-то серьезных исследований, они порождены чтением и осмыслением истории ХХ века и раздумьями над тем, какое эта история будет иметь продолжение в будущем (по Немцеву, довольно безрадостное). Поэта занимает несколько сюжетов, возникающих в книге снова и снова: судьбы народов во время Второй мировой войны, неустойчивость связанных с ними практик памяти, предчувствие новых социальных катастроф, которые могут оказаться ничуть не менее кровопролитными. Аккумулирована вся эта проблематика в цикле «Недоброй памяти», где совмещение исследовательской и собственно поэтической логики наиболее явно».
В июле в книжном магазине «Плиний Старший» Немцев прочел двухчасовую лекцию по антропологии «Два понятия «народа». В ней затрагивались интересные вопросы: «Из кого состоит и как составляется так называемый «народ»? Что значит «быть вместе»? Откуда возникает пренебрежение к памятникам? Как сочетаются обряды погребения и общественная политика?» Выступление Немцева было построено как развернутый комментарий к статье Ольги Седаковой «Работа горя» и лекции Джудит Батлер «Можно ли хорошо жить рядом с теми, кто живет плохо?» После лекции поэт и философ ответил на вопросы нашего корреспондента.
— Расскажите — кем же, из кого составляется так называемый «народ»?
— Слово «народ» одно из важнейших в современном политическом языке, и как раз за то, чтобы определить, из кого он составляется, и идет постоянная политическая борьба. Кого именно представляют те, кто представляет «народ»?
Я думаю, что важнейшая для нас сейчас проблема — это научиться жить так, чтобы народ, в который мы входим как составные и который поэтому тоже «представляем», составлялся бы из всех без исключения. Это очень сложно, но иначе не обойтись без каких-то форм мягкого апартеида, жизни за забором и постоянного поиска внутренних врагов. Так что точный ответ таков: народ составляется из всех.
— Откуда у нас термин «общественность», чем он отличается от «народа»?
— «Общественность» — это просто часть «народа», которая участвует в публичных дискуссиях. Не все ведь готовы участвовать в обсуждениях того, что «у нас» «так» или «не так» и что надо делать. Так что «общественность» — это аудитория.
— Россия при Путине — какие перемены происходят в общественном самосознании?
— Обычно различают Путина «первых двух сроков» и президента «третьего срока». Именно за последние годы и произошли более заметные, т. е. более резкие перемены в мировоззрении значительного числа россиян. Полагаю, что главное изменение общественного самосознания — это накопление разочарования в так называемой «власти» и в то же время приобретение опыта выстраивания своей собственной жизни, существования «не по указке» и полностью вне тех систем смыслов и значений, которые распространяются средствами массовой информации и вроде как должны людей «объединять». Это двойственное ощущение заброшенности, ненужности и в то же время самостоятельности и самополагания сейчас нарастает и начинает влиять уже на самосознание очень многих, становясь фактором общественных изменений.
— Презрение к смерти у нас — врожденное или приобретенное?
— «Презрение к смерти» — это штамп из романтической литературы позапрошлого века. В точном смысле слова, это признак серьезного психического нездоровья. То есть в нем нет ничего хорошего или привлекательного. Как метафора, презрение к смерти обозначает, пожалуй, высокий уровень способности контролировать себя, свои реакции и их проявление. Кому-то это дано от рождения, кто-то приобретает с годами.
— Как вы считаете, есть ли ошибки в российской геополитике?
— А что такое «российская геополитика»? Я не понимаю смысла этого словосочетания.
— Хорошо, тогда ответьте: когда президентские выборы перестанут быть фикцией?
— Президентские выборы не фикция. Это важный политический институт. Он может работать хорошо или плохо, правовое поле может нарушаться, как это водится в России, но выборы — это реальность. Отношение к ним людей разных категорий — отдельный вопрос. Когда же президентские выборы станут конкурентными, я не знаю.
— Почему заМКАДье, огромная необустроенная Россия терпит зажравшуюся Москву с ее реновацией и прочими мегапроектами?
— Не существует «заМКАДья», это первое. В современном русском языке много таких слов, которые позволяют строить грамматически правильные, но бессмысленные суждения. Вот это слово одно из таких. Оно эмоционально нагружено и не имеет никакого смысла. Если обсуждать отношения Москвы и остальной страны, то лучше избегать этих слов-«пустышек».
Второе: Россия безумно централизована, сверхцентрализована, и обсуждения происходящего в стране часто упираются в этот факт. Еще бы не упирались! И слово «терпит» тут тоже не подходит. Как бы ни возмущались жители провинциальных крупных городов — мол, кормим Москву и т. п. Жизнь устроена пока еще так, что «без Москвы» ничего не обходится, Москва — она как бы почти что везде. Без внятных политических проектов это обычное гражданское возмущение не имеет особых перспектив, это просто способ поговорить о нелегкой жизни. Но от возмущения до обсуждения вопросов создания общего будущего — огромная дистанция, увы.
— Сменим тему. В чем социокультурная роль поэта?
— Думаю, что и у поэта, и у художника, и у резчицы по дереву, и у проектировщика автобусных остановок, и у стюардессы социокультурная роль одна — делать свою работу хорошо. Если же говорить именно о поэте — у меня есть загадочный ответ. Помните, Пушкин писал: «И буду долго тем любезен я народу, / Что чувства добрые я лирой пробуждал, / Что в мой жестокий век восславил я свободу / И милость к падшим призывал»? Так вот, восславить свободу само по себе дело важное, а уж примирить свободу и милость к падшим — это почти невыполнимая задача! Свобода индивидуалистична, безжалостна и не очень-то ценится в России. Падших у нас и вовсе скорее принято запинывать, нежели сострадать и помогать им… Пожалуй, «чувства добрые пробудить» — вот в этом социокультурная роль поэта и заключена.
— Справляется ли с ней Михаил Немцев?
— Ну, так — на троечку с плюсом, быть может…
— Любимый поэт совпадает с сильнейшим поэтом — для вас?
— Нет. Я даже не знаю вовсе, что это за зверь-то такой — «сильнейший поэт».
— Хорошо — считаете ли вы сильными поэтами Бродского, Лиснянскую, Кушнера, Седакову, Гандлевского, Чухонцева?
— Безусловно!
— Чьи стихи любите и почему?
— Люблю стихи, которые меня радуют. Я люблю стихи вообще и просто счастлив, когда мне попадается то, что я могу назвать хорошо сделанными стихами. Если нужны имена, то я назову трех современных авторов: Сергiй Жадан, Шамшад Абдуллаев, Юрий Гудумак. Жадан всем известен, его я люблю его, потому что он невероятным для меня образом сочетает легкость, откровенное удовольствие от игры с текстом и средствами поэтического выражения — и серьезность в отношении вопросов жизни, свободы и достоинства, такую серьезность, что если бы о них говорить без его постоянной виртуозной игры, получилось бы моралистическое занудство. Шамшад Абдуллаев прописывает как бы мгновенно остановившиеся кинокадры фильмов, чье действие происходит на окраинах каких-то живущих вне времени городов Центральной Азии, в норах и притонах, где на затасканном тряпье люди сидят и беседуют тысячу лет об одном и том же, и эта воображаемая Азия мне очень дорога, и я осознаю, что увидеть ее такой можно только посредством его стихов. Люблю его интонацию рассказчика, как бы постоянно сдерживающего себя, и поэтому кажущегося ленивым, нерасторопным. У меня самого, напротив, интонация несдержанности, и воспоминание о стихах Абдуллаева порой останавливает от лишнего. Юрий Гудумак рассуждает в стихах о пространстве и перемещении в нем. Его стихи — бесконечно развертывающийся комментарий к уникальному и очень важному для меня лично опыту путешественников эпохи конца великих географических открытий, конца позапрошлого века. Это же была и эпоха высшего расцвета великих империй, которые стояли за спинами таких людей, как Певцов, Роборовский, Потанин и прочих, и сотен безвестных колониальных офицеров, которые в своих грязных палатках, разбитых на окраинах Ташкента или Яркенда, или Кобдо, читали по вечерам, кроме разведывательных инструкций, еще, скажем, Спенсера или Бергсона или Данилевского, и прочитанные философские формулы и отчеты предшественников сплавлялись в их глазах с невероятными ландшафтами и с встречаемыми людьми в странных одеждах. И вот это стереоскопическое восприятие пространств континента, которое мы, читающие о путешественниках того времени, можем себе воображать, Гудумак, как мне кажется, воссоздает в своих стихах.
— Назовите признаки современной поэзии — это отсутствие любовной и пейзажной лирики, избыток философии и ярко выраженная гражданская позиция?
— Самый главный признак современной поэзии — это то, что многие авторы не утруждают себя закавычиванием цитат и ленятся писать акростихом, о чем я искренне сожалею, ибо, грешен, акростих весьма люблю.
— Опишите литературный Новосибирск: что вас в нем устраивает и не устраивает, радует и печалит?
— Когда жил здесь, видел только часть общей картинки. Теперь мне еще сложнее ответить на этот вопрос. Обычно в крупных городах России литературный процесс в области поэзии можно поделить на два или три больших течения. Одно из них — продолжение традиций советской более или менее официальной поэзии. Когда авторы воспроизводят ту же манеру письма и, следовательно, — все то же литературное мышление, которое достигло расцвета в официальных «толстых журналах» где-то на рубеже 1960—1970-х. Когда пишутся стихи, хорошо узнаваемые по форме, легко принимаемые широкой публикой. В Новосибирске это течение можно ассоциировать с журналом «Сибирские огни».
Другое направление развивают продолжатели традиций неподцензурной поэзии, иначе воспринимающей поэтическую форму и цели литературной деятельности, и при этом стилистически безразличные к тому, что для традиционалистов является большим достижением. В Новосибирске это второе течение я, конечно же, ассоциирую с литературным и художественным сообществом «Речпорт».
А еще есть у нас, куда без них, множество людей, безразличных к существующей в России и мире поэзии — они и знать о ней ничего не хотят, а попросту любят писать стихи, выражая в них самих себя «как они есть». Таких часто называют «графоманами», но точнее было бы назвать «графолюбами» — любителями письма.
Отдельная категория — авторы, которые держатся «сами по себе». Они малозаметны, иногда только что-то где-то публикуют и при этом четко идут своей дорогой. Это радость — узнать о таком поэте и следить за его уникальным движением. В Новосибирске, например, мне в этом смысле очень интересны Сергей Васильев и Янина Болдырева.
Вообще, литературная ситуация в Новосибирске принципиально не отличается от других крупных российских городов — таких, как Нижний Новгород или Пермь. Что меня, так сказать, «не устраивает»? То, что совсем немного людей, которые могли бы писать хорошие интересные современные стихи, стараясь открывать в них что-то, развивать мысль. Вокруг море плохих и при том несовременных, т. е. третичных, четвертичных стихов! Но это и понятно: не все же хотят делать что-либо наилучшим образом.
— Кто первый читатель, слушатель ваших стихов?
— Я часто мысленно к кому-нибудь обращаюсь, так что стих живет фактически «внутри» ситуации. Для меня новое стихотворение — это реплика по поводу какого-нибудь недавнего разговора или продолжение размышлений или переживаний. Иногда я вписываю эти обращения в виде посвящений. А первым читателем может стать кто угодно!
— Назовите книги ХХI века, которые произвели на вас сильное впечатление?
— Сейчас я в основном читаю книги ХХ века… (Улыбается.) Что касается текстов третьего тысячелетия, хочу обратить ваше внимание на «Пароход в Аргентину» Алексея Макушинского. Этот несправедливо обойденный вниманием роман обращен к опыту ХХ века, в котором очень любопытный взгляд на историю.
Если говорить про «литературу вообще», то на меня сильное влияние оказали Иосиф Бродский, Варлам Шаламов, Милан Кундера, Владимир Набоков, Александр Пятигорский. В поэзии выделяю отдельные тексты разных авторов: Осипа Мандельштама, Василия Шукшина, Михаила Щербакова, Веню Дыркина (Александра Литвинова), Олега Медведева. Также важны для меня Сергей Круглов и Егор Летов.
— Ваше отношение к нашумевшим романам «Обитель» Захара Прилепина, «Авиатор» Евгения Водолазкина, «Каменный мост» Александра Терехова, где реконструируются события 30-х годов прошлого века?
— К сожалению, я ни один из них не читал. «Обитель» — сложный текст, который трудно воспринимать, отвлекаясь от обширной литературы о Соловках, раннем сталинизме и особенно от Солженицына. Кажется, что свой объемный роман Прилепину пришлось писать очень быстро, и сделать это хорошо не получилось. Полистав «Обитель», я решил, что не буду ее читать, продираясь через множество плохо построенных оборотов и банальностей. «Авиатора» и «Каменный мост» даже не открывал, но когда-нибудь собираюсь это сделать.
— Вас привлекают философия и поэзия, сферы рационального и эмоционального — как уживается это в одном человеке?
— Так же, как уживаются печень, гланды, гипофиз и позвоночник. Человек же не поделен непреодолимыми границами внутри себя. (Улыбается.)
— Почему технический прогресс, по сути, не меняет человека?
— Такое суждение можно было бы защищать или оспаривать, если бы знать точно, что такое «суть человека». Но я думаю, все же прогресс меняет нас. С развитием технологий у людей изменяются представления об общественных отношениях, а значит, и о самих себе. К примеру, от поколения к поколению меняется восприятие времени, это исследовано историками. Также меняется представление о том, что такое семья — и так далее. Меняется ли при этом суть человека? Безусловно. Бытие определяет сознание — и подлежащее тут стоит впереди сказуемого. Невзирая на технический прогресс…
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
Фото Катерины СКАБАРДИНОЙ
