Знаменитый новосибирский график и плакатист рассказывает о своей работе в эпоху социализма, о журналах «Америка» и «ЭКО» и о том, как жизнь превратила его в «чистого» графика.
МИХАИЛ Паршиков, отметивший на днях свой 68-й день рождения, известен в городе как художник яркий и непокладистый — причем «непокладистый» как-то даже образцово-показательно — это сразу видно и по его работам, и по внешнему виду: в нем всегда было что-то от классического образа «врага народа» (в лучшем смысле этого определения); стоит заглянуть один раз в эти серые глаза, и сразу поймете, с кем имеете дело. Информацию о его победах в российских и зарубежных выставках и конкурсах и о кураторстве над новосибирскими и региональными художественными проектами легко можно получить в интернете. А сегодня разговор пойдет о не менее серьезных вещах, пусть и в не слишком серьезной форме.
— Михаил, насчет независимости твоего характера и даже имиджа мы поговорим чуть попозже. А вот с чего бы лучше начать, как-то не соображу.
— У тебя, я вижу, есть специальная бумажка с вопросами. Какой там первый?
— Первый — не самый умный, насчет фамилии Паршиков.
— Ну вот давай с этого и начнем. В отличие от некоторых других, которые знают своих предков до седьмого колена, я ни разу не ковырялся в родословной, поэтому не могу, как все, заявить, что я тоже из столбовых дворян. Ну не знаю я, что делала моя родня при Иване Грозном и Петре Первом... По папиной линии я из тульских, по материнской — с Поволжья. Мамин папа, Сергей Иосифович, был ростом под два метра, в Первой конной рубал в капусту бело- гвардейцев, за что был награжден серебряными часами за храбрость, ныне утерянными, и поцелуем Буденного: «А дай-ка я тебя, Серега, расцелую!..» Куда-то глубже историческая память не проникает. Ну а насчет фамилии… Одна бабушка у меня была просто Иванова. Она как-то раз рассказывала, как в детстве шла где-то в чистом поле со своей мамой, и вдруг та останавливается и говорит, показывая на какой-то бугорок: «А здесь, дочка, лежит твоя бабушка…» Вот тебе и родословная.
— И это все, что можно сказать насчет фамилии?
— Когда-то давно я полазил по разным сайтам, обнаружил шесть или восемь однофамильцев, что, собственно, не так уж и много. В архитектурном университете работает Володя Паршков, так с ним мы постоянно препираемся по поводу того, у кого фамилия правильная, а у кого неправильная.
— Похоже, нет у тебя желания найти дворянские корни.
— Нет, спасибо. Хватит того, что у меня в друзьях в Фейсбуке записан предводитель российского дворянства князь Андрей Кириллович Голицын.
— Второй вопрос на этой бумажке — немного умнее: тоже о происхождении, но уже профессиональном, архитектурном. У нас в стране из архитекторов вышли и поэт Вознесенский, и музыкант Макаревич, а в Новосибирске кого только ни встретишь с этим образованием — и фотографов, и поэтов, и художников, как вот ты, Михаил, к примеру.
— Когда я заканчивал десятый класс, а это был 1969 год, папа взял меня за пуговицу и начал с большого родительского аванса: «Миша, ты вроде парень неглупый…» И далее нарисовал простую схему. Поступление в сельхозинститут, где он руководил кафедрой, занятия научной работой со второго курса, после окончания — поступление в аспирантуру и защита кандидатской.
— Заманчивая перспектива.
— Понятное дело, если учесть, что кандидат наук в 70-х годах получал очень приличную зарплату. Но я уперся. Хотя, конечно, тогда плохо понимал, зачем мне идти на архитектуру и зачем вообще она нужна прогрессивному человечеству. Скорее всего, у меня просто был какой-то внутренний позыв получить общее культурное образование. Ведь на факультете нам помимо рисунка, живописи и скульптуры преподавали историю архитектуры и историю искусств.
— Тяга к прекрасному уже тогда не давала покоя?
— Кстати, о прекрасном. Папа мой по совместительству был еще и секретарем институтской парторганизации, и ему по рангу была положена подписка на журнал «Америка», где много чего публиковали… особенный интерес вызывали у юного школьника материалы культурного содержания.
— Так вот из какого места начали расти корни вольнодумства!
— Этот не всем доступный журнал у нас появился в 1959 году — его нам приносила в виде бандероли специальная почтальонша. Однажды она даже осторожно попросила у отца разрешения посмотреть, что там внутри.
Повзрослев, я стал восстанавливать эту подшивку, начиная с номеров, когда «Америка» была еще большого формата. Кстати, когда-то гораздо позднее, когда журнал уже закончил свое существование, я купил в «Букинисте» один из первых номеров, знакомый мне с моего детства.
— Вернемся к профессии... после окончания Сибстрина тебе, как всем выпускникам, пришлось стать проектировщиком типовых объектов?
— Я отработал четыре года в организации СибЗНИИЭП — на левом берегу, рядом с тепличным хозяйством.
— НИИ — всем понятно, а как остальное расшифровывается?
— А тебе это надо?.. Просто СибЗНИИЭП. НИИ экспериментального проектирования. К этой аббревиатуре отдельные остроумные сотрудники добавляли еще и «ЖОПС», что в переводе на нормальный человеческий язык означало: «жилых и общественных зданий и сооружений». Попал я в мастерскую № 4, которая занималась проектированием для города Нижневартовска и с 1975-го по 1979 успел поучаствовать в одиннадцати проектах — от точечной застройки и «привязки» жилых пятиэтажек до проектирования микрорайонов.
— И как оно, работать над унылыми типовыми проектами, стараясь оставаться честным архитектором?
— Просто застрелиться можно было от всего этого. Да как там можно было оставаться честным и порядочным… Приходит ко мне как-то главный архитектор проекта Борис Михайлович Свирский и говорит: есть, мол, для тебя почетное задание — нужен проект бани с сауной для бердского завода «Вега». И вот я чуть ли не каждый день после шести вечера сижу и занимаюсь этой баней для создателей лучшей радиотехники в СССР. А потом однажды ГАП Свирский снова подошел, глянул на мои достижения и говорит: «А теперь, Миша, я покажу тебе, что сделал я!» В общем, оказалось, что проектом, в отличие от меня, он занимался не после шести часов, а до. И поскольку у него рабочего времени было больше, чем у меня нерабочего, Миша был посрамлен.
— После этого обидного случая и возникло желание сменить профессию?
— После, но не сразу. В 79-м мне удалось съездить по вызову в Польшу, после чего я никак не мог включиться в работу, и когда мне надоели бесконечные замечания начальников, я не придумал ничего лучше, кроме как положить на стол заявление об увольнении... Да, молодой был, дурной. И в итоге оказался на улице в качестве безработного. Как ты помнишь, тогда оказаться в таком положении — совсем не то, что сейчас.
— Помню. Лицам, ведущим паразитический образ жизни в течение четырех месяцев, по 209-й статье УК светили исправительные работы до четырех лет.
— Вот-вот. И тогда через месяц я оказался на должности проектировщика в Новосибирском отделении Худфонда СССР. То ли на втором, то ли на третьем году работы в фонде я связался с «плохими ребятами», которые занимались газетной и журнальной иллюстрацией, карикатурой и плакатом. Это прежде всего были Сергей Сергеевич Мосиенко, художественный редактор журнала «ЭКО», к кому впервые меня привел и познакомил дизайнер Эдмонд Яковлевич Керзон, и художник-плакатист Владимир Петрович Мандриченко... Вокруг них консолидировалась творческая молодежь Новосибирска. Это было время знаменитого академгородковского журнала «ЭКО», и тогда же Мандриченко проводил в жизнь различные инициативные проекты в жанре плаката. В 1983-м состоялась выставка новосибирских плакатистов в ЦК ВЛКСМ, плакатисты стали ездить на творческие дачи СХ России и СХ СССР, участвовать в российских и международных конкурсах плаката и получать на них заслуженные награды.
— И как долго вы вот так занимались «чистым» плакатом?
— Сейчас подумаю… В первый раз Мандриченко и Мосиенко поехали на творческую дачу «Дзинтари» в Юрмале в 1983 году, а закончились наши плакатные дела в 91-м. Выходит, лет семь-восемь. Кстати, таких «дач» у Союза художников России и СССР в те времена было несколько, не только всем известная «Челюскинская». Плакатисты ездили в «Байкал» и в «Горячий ключ» под Краснодаром, в литовскую «Палангу» — там я побывал зимой 1988 года. И еще разок я был в Юрмале, но это уже Латвия.
— Как я погляжу, при советской власти художникам-то жилось припеваючи.
— Вообще-то, чтобы вот так запросто разъезжать по дачам, нужно было показывать стабильные высокие результаты. И именно по этой причине московское начальство относилось ко мне вполне лояльно и на финише социализма пускало на дачи два раза в год.
— И как, скажи, пожалуйста, сочетается нынешний дерзкий и независимый, с косой за плечами, график Паршиков с его дипломом конкурса «На страже мира и социализма»?
— А вон погляди — этот призовой плакат «Ниве жизни — жить!» до сих пор украшает угол моей творческой мастерской. Тот самый, который занял третье место, за что мне денег дали много…
— Это сколько — «много»?
— 350 рублей, две зарплаты тогдашнего плохого инженера или одна зарплата хорошего.
— В какой-то не такой этот плакат сделан манере, не свойственной Паршикову.
— Да, в несвойственной, и что с того? Мы тогда все плотно сидели на аэрографе, куда нас успешно подсадил «Петрович» Мандриченко. Тогда я по большому счету делал что хотел. Да и сейчас, вообще-то, делаю что хочу… А диплом третьей степени у меня хранится в отдельной папочке — он знаменит тем, что подписан самим Борисом Ефимовичем Ефимовым, которого я не только видел живьем, но еще и с ним разговаривал.
— Тут, наверное, следует пояснить, что Бор. Ефимов (как он подписывался) — это знаменитый советский карикатурист, доживший до 107 лет и переживший всех своих коллег наподобие Кукрыниксов.
— Продолжаю. Однажды я отвозил работы новосибирцев на первую всероссийскую выставку сатиры и юмора. Это был 1986 год. И вот захожу я на выставком, а там посреди зала стоит стол, прямо как на Тайной вечере, а в центре — Ефимов. Причем сидит так, что сразу видно: правит бал он один, остальные только присутствуют. Линзы у него на очках были сантиметра в три толщиной, так что он подносил работу к глазам и начинал буквально носом по ней ездить. Со всеми картинками он распорядился «паритетно»: половина проходила на выставку, половина возвращалась авторам. Приятно было, что великий мастер поинтересовался «Кто?.. Откуда?.. Из Сибири?.. Обалдеть!..» Так обаяние личности связалось с подписанным Ефимовым дипломом, что и остается в моей памяти до сих пор...
— С 86-го оставалось всего лет пять до того, когда цирк уехал, а клоуны остались. Это я не буквально, такая форма речи.
— Не знаю, как там насчет цирка, но перестройка точно накрылась и развалилась вся старая система — вместе с идеологией, которую мы, собственно, и обслуживали. Я тогда «завязал» с авторскими плакатами — ну не делать же их было исключительно для себя, любимого. И это было ошибкой...
— В смысле, решил не работать «в стол», как это называлось при старой власти?
— Да, решил. А если бы поступил по-другому, сейчас, может быть, у меня накопилось бы листов сто авторского плаката: хочешь — выставляй в России, хочешь — за рубежом. Но, увы, такого не случилось, и с тех пор по жанру я стал чистым графиком. Помимо творческой работы я занимался прикладной графикой, знаком и логотипом, появился опыт работы в проектировании печатных средств массовой информации. Заказной работы было очень много в диких 90-х, она была, правда, копеечной, но зато в большом объеме и иногда даже за валюту. Газета «Наблюдатель-Коммерсант» агентства новостей «Сибирь-Пресс» — единственное место работы в моей жизни, где я два раза получал зарплату в долларах. Два раза! В 96-м году, кажется. Начальники «нарыли» на зарплату доллары, рублей не было... Помню, была удивительная ситуация, когда двум девушкам журналисткам, нежным и хрупким созданьям, выдали купюру в сто баксов на двоих. А на дворе уже был вечер, жили они обе в Академгородке и ехать туда им было не на что. Вот стояли в коридоре эти созданья и буквально слезами уливались…
— Слезами уливались не только хрупкие созданья. В 1998 году мы вместе с тобой делали дизайн и верстку какого-то финансового журнала, а в день, когда его отправили в печать, случился августовский дефолт. Естественно, издание моментально потеряло даже малейший смысл.
— Насколько помню, тогда что-то потерял и я. К счастью, в те годы «кидали» не каждый раз. Я, например, много тогда занимался разработкой логотипов. В новогодние каникулы, бывало, сидишь и прикидываешь — а сколько успел сделать их за год: «Девять? Десять? Это неплохой результат…» Здесь ведь, как и в любом другом деле, постепенно накапливались наработки, так что иногда фирменный знак я мог собрать даже за сутки… Хотя и сейчас мы находимся все в том же варварском капитализме, где почему-то все еще очень много людей, которые пытаются решить свои производственные проблемы за твой счет. Иначе говоря, предложить тебе работу за бесплатно.
— Можно подумать, что в 80-х было принципиально лучше. Мне что-то сильно не верится, что тогда у плакатистов жизнь шла так гладко и беспроблемно.
— Ха-ха. Было всяко. Когда я оказался на «Челюхе» в первый раз, оказалось, что там нужно отчитываться о проделанной работе, и на каком-то этапе проводится просмотр эскизов. А я со своими молодыми амбициями решил: «Чё там эскизы! Я готовый плакат покажу и сразу прозвучу гордо!» Разделил вертикальный формат пополам, написав посередине крупно «УРОК ИСТОРИИ», сверху нарисовал шесть фашистских железных крестов с надписями «За Париж», «За Брюссель»…
— «За Варшаву».
— Ну, разумеется. А снизу шесть березовых крестов — настоящие заслуженные награды, на которых было написано «За Москву», «За Сталинград», «За Киев»…
— Подозреваю, что тему железных и могильных крестов за время Великой Отечественной уже пару раз успел обыграть тот же Бор. Ефимов.
— Ты, я вижу, пытаешься меня запутать, но я с тобой спорить не буду. Так вот, предъявляю я на просмотр свой «Урок истории», а комиссию возглавляет главный художник «ЦК КПСС-плакат» Олег Масляков…
— …Известный изображениями плакатных красных мужиков с серпами, молотками и теодолитами…
— Я уже сказал, что у тебя не получится меня запутать. Так вот. Этот человек, ветеран войны, кстати, смотрит и говорит: «Михаил, а что это вы тут прославляете победы фашистских оккупантов?» Я два раза пытался ему объяснить логику плаката, но оба раза не сработало. И когда я возвращаюсь на свое место, мой сосед толкает меня в бок: «Миша, ты что, на дачи больше ездить не хочешь?» Ну, потом я, правда, все переделал, оставил всего по одному кресту сверху и снизу — после чего плакат приняли на всероссийскую выставку «Мир отстояли, мир сохраним». Но зато москвичи меня запомнили, что было весьма неплохо...
— Сергей Мосиенко мне недавно намекал, что вы с ним планируете совместную выставку и что ты со своей стороны предлагаешь использовать пространство под какие-то геометрические объемы.
— Насчет «планируем» — слишком сильно сказано. Хотя, конечно, идея трансформации выставочного пространства — это сейчас идея номер один. Я просто ненавижу так называемые «плоские» выставки, когда художники нарисованные ими шедевры развешивают красиво по стенам. А как-то по-другому все устроить — тямы не хватает. Ну да, запланирована у меня на ноябрь выставка в художественном музее. Там будут работы разных лет и плакаты — те, что уже есть, и новые. Желательно, чтобы этих новых листов было штук десять. Неплохо было бы еще там шандарахнуть парочку крупных форматов. Вот только кто ж его знает: состоится ли вообще эта выставка в наши тяжелые времена, или не видать мне ее как своих ушей.
— А что за выставочный повод?
— Повод вот какой. Задумана она была в связи с 50-летием со дня проведения моей первой «персоналки» в 1970 году в святом месте — отделе комплексного проектирования Специального художественно-конструкторского бюро — на внешней стороне гардероба, загородочки с фанерным каркасом. Не вспомню уже сейчас — кто, но какой умный человек придумал там развешивать выставки. Выставлялись там Шуриц с ранней живописью, Керзон с фотографиями новосибирской домовой резьбы, живописец Михаил Шапиро, ныне живущий в Торонто, дизайнер Виктор Шкаруба... Вот и я стал в план и открыл на этом гардеробе свой первый вернисаж — рисунки и графику. Было мне тогда 18 годков и я учился на вечернем факультете в Сибстрине.
— А нынешняя выставка по структуре будет самой, так сказать, традиционной, как все делают?
— Обычно мои выставки отличаются тем, что я их планирую весьма и весьма предметно. Прежде всего рисую план зала, после чего располагаю свои картиночки по имеющимся простенкам. В нынешнем зале, носящем гордое название театрального, если не соврать, четыре двери и три окна — проемов очень много, а простенков еще больше, есть над чем подумать на предмет контакта с пространством.
— Ну вот зачем же тогда говорить об утраченном энтузиазме?
— Что-то конечно, я до сих пор придумываю, по привычке. Вот, погляди — там в углу «Приключения «Черного квадрата»: квадрат Малевича немного трансформируется, переносится в другое пространство, получается такая штука: квадрат в виде почтового конверта… А справа — графика совершенно другого рода: заснеженный оперный. Захотелось — изобразил. Да, ты правильно говоришь: не характерно для меня. Но и то, и другое — моих рук дело.
— Михаил Владимирович, предлагаю закончить наш разговор на какой-нибудь значительной ноте, в стилистике «В мире мудрых мыслей». Не слабо?
— Ну что же, попробуем... Надо сказать, что жанр плаката в России сегодня присутствует, но лишь «постольку-поскольку», он до сих пор не нашел своего места в современной идеологии. Которой, в общем-то, у нас и нету, все сводится к возведению на щит наших заслуг 75-летней давности… Так что мне иногда кажется, что мы в своих работах во времена советской цензуры были честнее, чем нынешние творцы. По крайней мере, не такими конъюнктурными. Несмотря на каких-то там коммунистов. Да, иногда нас затирали, вставляли палки в колеса. Но время было веселое, и я кожей чувствовал, что нужен моей великой стране.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото Андрея БАУЛИНА
