Артист новосибирского молодежного театра «Глобус» Лаврентий Сорокин стал гостем проекта «Люди как книги»
ОН ИГРАЛ шутов и клоунов. Потомков высшей знати и власть имущих. Бродячих актеров и лицемеров по призванию. Женоубийц и растлителей. Купцов и скряг. Шулеров и игроков. Влюбленных графов и отставных морских офицеров. Родился в Новосибирске. Учился в театральной студии в Кемерове и в ГИТИСе. Окончил Новосибирское театральное училище и театральный институт. Работал в театрах Оренбурга, Норильска, Новосибирска. С 2010 года служит в театре «Глобус» и определенно является самым узнаваемым драматическим актером столицы Сибири. Заслуженный артист России Лаврентий Сорокин стал главным героем проекта «Люди как книги с Антоном Веселовым» Новосибирской областной библиотеки.
— Пять лет назад в одном из интервью вы отметили, что чувствуете себя Гамлетом, который смирился. Что вы думаете об этом теперь?
— Во-первых, я не помню, что это говорил. Во-вторых, неплохая цитата — хорошо, если бы еще моя была. Владимир Львович Гурфинкель, известный режиссер, определил меня в театре совсем по-другому. Он написал: «Невротик». Редкий для театр типаж.
— Первоначальная линия жизни как была вами выстроена? Когда я вырасту, стану… кем?
— Ну, уж никак не актером. Гонщиком! В первом классе собирался стать археологом. Во втором классе — писателем. Косил под папу — писал продолжение «Незнайки»: какая-то там борьба муравьев. Потом меня не обошла любовная лирика. На этом с творчеством было покончено.
— Настолько покончено, что вы решили учиться «на сварщика»?
— После 8-го класса я хотел идти в автотранспортный техникум, но переезд мамы в город-герой Юрга послужил тому, чтобы я получил образование в ГПТУ № 59. Потом я попал во дворец культуры «Победа». Сначала хотел пойти в цирк, но меня не взяли — не смог отжаться. А вот на двери другого кабинета было написано «Театральная студия». Там рассказывали что-то очень интересное про темп и ритм, а отжиматься не надо было. Мне сказали: «Заходите, садитесь». Я и зашел.
— Папа был не против вашего театрального выбора? Обычно творческие люди не желают своему ребенку идти по хорошо знакомому им тернистому пути.
— Никогда. Наоборот. Очень гордился. У него всегда висела моя фотография времен Кемеровского училища, где я в приклеенной бороде играл какого-то 28-го героя Островского, проходящего по сцене.
— Не успев получить актерское образование, вы попали в морфлот.
— Вспомнил! Я мечтал поступить в морское училище. Писал письмо в Измаил. Мечтал, прочитав «Территорию» Олега Куваева, о Чукотке, а попал на Камчатку, на Курилы. Я еще не был актером. Только начинал. Меня забрали в армию через полгода после начала учебы в Кемерово. Я сам «сделал» свой армейский выбор. Ходил с мореманами три дня. Пьяный. И меня из пограничников перевели на три года на флот. Попал в ансамбль песни и пляски. Тенором, что очень забавно, потому что я — человек непоющий. Как попал в этот ансамбль, так и ушел оттуда. Мы выступали в Москве в Театре Советской армии. Не знаю как, но я три раза попал в милицию, и меня отчислили на корабль.
— И там пришлось актеру тяжко?
— Да. Несладко. После ансамбля особливо.
— Как относились к вам как актеру ваши сослуживцы, которые, скажем так, не являлись постоянными потребителями искусства?
— «Актер, мля!» — говорили они. Петь заставляли под гитару, хотя я играю квадратом, немножко.
— Прозвище было?
— Палычем звали.
— А вас назвали Лаврентием в честь кого?
— У меня дед Лаврентий Матвеевич. У Вечного огня меня принимали в пионеры. Он там у меня выбит. Погиб на Курской дуге. Еще у меня есть сын — тоже Лаврентий. Живет в Нью-Йорке.
— Если мы пойдем дальше по вашей биографии, то увидим, что после службы армии вы оказались в Новосибирске, а потом неожиданно — в Оренбурге.
— После Новосибирского театрального училища мы почти всем курсом уехали в город Оренбург, в театр, как мы говорили, имени Горького красного крепкого между рекой Урал и рестораном «Урал». Причина была простая — там давали квартиры. Через полгода мы все получили свою жилплощадь. А через четыре — уехали в Новосибирск. Это был 1990 год. Наступала пора такой неопределенности. Работы не было. Помню, как я в составе «дикой» бригады» укладывал поребрики на Лежена. А потом уехал на год в Норильск и остался там на 15 лет.
— В Норильске с работой сразу сложилось?
— Больших ролей не было, но я сразу стал писать сказки и капустники. К тому же был юбилей театра. Я как-то сразу попал в струю. Там у меня появилось два таких же, как я, придурочных товарища — Сережа Ребрий и Андрей Ксенюк. Потом приехала из Питера одна женщина и рассказала нам про сторителлинг. Правда, такого слова она не употребляла. И вот мы стали делать замечательные сказки. Одну попробовали, другую. Один за сюжетом следит, другой — за рифмой, третий — за диалогами. И платили за это хорошо. Сейчас одна наша сказка идет в Губернском театре у Сергея Безрукова, а вторая — у наших друзей в Питере.
— Что заставило вас задержаться в Норильске на 15 лет?
— Люди. Там вас всегда ждут в гости. Там не надо предупреждать, звонить. Там приходишь, стучишь, тебе открывают дверь и говорят: «Садись за стол». Правда. Там такие люди. Там есть какое-то такое братство. У нас был такой Клуб полуночников. Молодые специалисты, приехавшие много раньше меня, врачи, инженеры, учителя — интеллигенция, городская элита. Мы собирались после работы. Во Дворце культуры или в театральном буфете. Спектакль просто не заканчивался. Вернее, он заканчивался на сцене, и народ медленно стекался к буфету. Нас было много. Потом лица стали меняться. Они менялись, менялись, менялись, и когда я понял, что практически все сменились, я решил уехать. Вообще, мысль уехать из Норильска никогда не возникала. Если бы на горизонте не замаячил сын Гоша, я бы оттуда не уехал.
— Вы были уверены в том, что Норильск — город не для детей?
— Нет, не для детей. Там нельзя рожать. Когда дети выходят из самолета в Норильске, они называют коров собаками, а траву — луком. Только тундра как отдушина. Это отдельная тема для норильчан. Все в тундру! Когда-то там были потрясающие турбазы. Я их еще застал. Турбаза «Комсомольская» с таким чеховским театром с белыми антресолями. И как непременное условие — баня, после которой всех в 52 градуса сажают в воду. Так мы встречали бардов, так отдыхали и сами. Вообще, это смешно: шашлык ночью в тундре. На самом деле, конечно, в Норильске тяжело жить. Особенно одному.
— И вы с легкой душой вернулись в родной Новосибирск?
— Никогда не любил свой город. Но полюбил его, когда вернулся. Полюбился Новосибирск мне вдруг неожиданно. Поздновато, конечно. А раньше он мне казался каким-то слишком широким, серым и грязным. Ничего, собственно, не изменилось, хотя я еще помню такси, стоявшие на месте этих замечательных ребят возле оперного театра. Помню, как, приезжая с моря с мамой и папой, мне казалось: боже мой, какой большой мой город, какой громадный оперный театр, какой высокий облисполком. Так я думал, пока не попал в Москву и понял, что мы живем в деревне.
— Любите монументальную Москву?
— Я ненавижу Москву. Мне кажется, она высасывает все, что только можно. Мне кажется, молодежь гибнет, туда стремясь. Питер в этом смысле гораздо спокойнее, приятнее. А еще есть Прага, загадочная Барселона. Туда надо ехать. Какая Москва? Гибель богов.
— Тяжело было начинать на новом старом месте?
— Начинать на новом месте всегда было сложно. Но в Новосибирске мне повезло. Сначала был «Красный факел» с «Пиковой дамой», потом «Глобус» со «Скупым». Вы представляете, что такое перевести ребенка в четвертом или восьмом классе в другую школу? У меня это было. И это был кошмар. Труппа — это высоко организованный, слаженный террариум единомышленников. Это не я сказал, но это так. Никто там друг друга не любит. Не верьте вы в эти сказки. Особенно дамы.
— Тем не менее работа в этом террариуме принесла вам и новые роли, и премии, начиная с местного «Парадиза» и заканчивая «Золотой маской».
— Да, все, что должно было случиться, случилось. И «Маска» была, и встреча с режиссером Романом Самгиным. И это еще, в конце концов, не финал. Я скажу одну маленькую вещь. Я нечаянно отработал в Норильске 15 лет и 4 месяца. И в 55 лет мне позвонили и сказали: «Какого черта вы сидите? Приезжайте». «У вас неплохая пенсия», — сказали мне. То есть мне дорабатывать не надо. Это бонус, полученный вместе с астмой и прочими болячками. Если говорить про премии, то у меня есть губернаторские награды — 14 штук, начиная с губернатора Таймыра. Есть «Золотая маска», два «Парадиза», четыре «Новосибирских транзита», из которых три получены подряд. Достаточно. Раньше это было как-то удивительно и интересно. Первый «Транзит» — премия 30 тысяч рублей, второй — 20 тысяч. Третий — 14 тысяч рублей через кассу, значит, на руки 7. Четвертый «Транзит» — цветочек. «Золотая маска» — бутылка коньяка, но дорогого, и язва, которую привез из Москвы.
— Говорят, народная любовь неизмерима. Но в вашем случае ее оказалось возможным измерить. Четыре года спустя после отчаянной борьбы за здоровье вы помните имена тех людей, которые так или иначе способствовали вашему возвращению?
— Имена людей, которые подвигли, конечно, помню. Несмотря на громадный конфликт с Митей Егоровым, я знаю, что это человек, который помог мне. Тут никуда не денешься, это так. Оля Карасева, Настя Журавлева. В общем, они колыхнули там комбинатовских.
— Этот эпизод в вашей жизни научил вас включать тормоза, сберегающий режим?
— Нет. Как там у замечательного Давида Самойлова: «И что порой напрасно/Давал страстям улечься, /И что нельзя беречься, /И что нельзя беречься». А иначе что? Иначе, наверное, прозябание. Покой меня разваливает.
— Сложно говорить о покое, когда к Лаврентию Сорокину-актеру прибавился Лаврентий Сорокин-режиссер.
— Я говорил где-то в интервью, что просто мечтал попасть в Литинститут, но меня главный режиссер не отпустил туда по причине крайней занятости в репертуаре. Но я все равно сделал этот шаг, пускай заочно. Вообще, в моей жизни все случилось в 50 лет. В 50 лет рак, в 50 лет вождение машины и в 50 лет высшее образование. Видимо, мы живем мало. Надо 150 лет.
— Как встретили ваше решение друзья-актеры, когда вы приступили к постановке своего спектакля?
— Сначала с насмешками. Особенно занятые. Упирались, спорили, но слушались. Я орал. Раздевался до пояса. Прыгал, как обезьяна. Но ничего. Все удалось.
— Актер Сорокин изменился после появления Сорокина режиссера?
— Нет, я все равно остаюсь актером. Где-то мне это помогает, где-то мешает. Я люблю показывать. Я объясняю и показываю. Кого-то это бесит: «Что ты мне показываешь? Ты объясни!» А я говорю: «Повтори, что я показал, потом будешь спрашивать, про что». Так мы репетировали «Трое в лодке» на малой сцене театра «Глобус». Потом были хорошие работы с Костей Телегиным и Андрюшей Яковлевым совсем в другом театре. Там меня слушали. Я инсценировал Джерома, Буковски, Аверченко, поставил пьесу «ART», где ничего не надо придумывать — все уже есть. Но все равно хочется чего-то несбыточного. Сейчас читаю «Общагу-на-Крови» Иванова и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и думаю, как здорово было бы это сделать.
Марина ВЕРЖБИЦКАЯ, «Новая Сибирь»
