Этот писатель, судя по всему, является самым издаваемым автором в Новосибирске — число его книг и публикаций можно подсчитать разве что с помощью библиографического указателя на 230 страниц, изданного в прошлом году. О том, как он вышел за рамки жанра научной фантастики, Геннадий Мартович уже рассказывал в интервью, приуроченному к его 80-летию, поэтому в очередной беседе с ним мы коснулись несколько иных тем, более глобальных. Не то чтобы он настаивал именно на таких вопросах, но когда их задают — он честно отвечает. И, поскольку разговор при личной встрече оказался далеко не исчерпывающим, интервью частично стало результатом интернет-переписки.
— Геннадий Мартович, с начала года у вас уже вышло уже с полдюжины книг, и, кажется, не в одном издательстве. Как это так у вас получается?
— Хитрость проста. Просят, не отказываю. А надо, сам попрошу. Работы мои востребованы. Биография (в серии ЖЗЛ, Москва) Джона Толкина вышла уже тремя изданиями, биография Стивена Джобса — двумя, готовится второе издание книги о братьях Стругацких. Появились новые переводы в Болгарии, в Швеции. С переводами, впрочем, сейчас дело осложнилось... В Москве выходит собрание сочинений. В продаже уже двенадцать томов, идет работа над заключительными. Может, доживу.
— Раньше писателей делили на «официалов» и нонконформистов, были деревенщики и космополиты, был андеграунд, были постмодернисты, фэнтезисты, фантасисты, просто прозаики. А сейчас делят писателей на монетизированных и немонетизированных. Почему вы пишете именно так, не иначе? Или это не поддается анализу?
— Хорошие мальчики попадают в рай, а плохие идут, куда им хочется. Я из «плохих». И профессию представляю «плохую» — плохо оплачиваемую, упраздненную, выброшенную из принятого списка профессий. И, как «плохой», часто попадаю в «узкие места». Наверно потому, что люблю свой язык, он мне приятен, я его защищаю; и от прямых насильников защищаю, и от друзей. Пишущие специально «на Запад» мне в общем неинтересны, впрочем, как и те, что пишут «на Азию». Преступление (ненависть к языку) не окупается. Окупается любовь.
— А почему вы сочиняете прозу, не особо похожую на ту, что сочиняют ваши коллеги?
— Да потому, что так должно быть. В каждой избушке свои погремушки, свой опыт. По крайней мере, так должно быть. Я медленно развиваюсь, медленно учусь, но если в чем-то уверен, перед сложностями не отступаю. В Южно-Сахалинске в далеком 1968 году подверглась цензурному запрету самая первая моя книга (сборник стихов «Звездопад»). Но Он, там наверху, все видит. Новый директор издательства (известный в свое время писатель) вдруг вызывал меня телеграммой. Я удивился, но на встречу пришел. Директор положил передо мной чистый бланк договора. «Впишите в договор название, объем, срок представления рукописи» Добавил официально: «Аванс через пятнадцать дней». Рукопись? Какая? С чего бы это? — они в издательстве еще от предыдущей не отошли. К тому же, новый директор, как говорится, до того не был замечен в либерализме. И вдруг договор! На еще ненаписанную книгу!
Но директор знал, что делает. «Требований у нас немного. Но они есть».
Посмотрел на меня: «Человек вы талантливый. Пишите, как вам пишется. Выбирайте героев, которые именно вам интересны. Описывайте места, которые именно вы знаете». Слышать такое! — вот истинное искушение...
«А ограничения… — продолжил директор. — Да ну. Никакие это не ограничения, а расширение возможностей». И все же пояснил: «Пусть ваши герои думают о деле общем, а не вертятся в магнитофонной крутиловке. Даже Фадеев прислушивался к советам. Помните? Договор перед вами. Подписывайте».
Я не подписал. Куда торопиться «плохим мальчикам»?
— Поэт Бродский как-то сказал, что в ремесле писателя накапливается не опыт, а неуверенность. Но именно это и называется мастерством. У вас случаются приступы неуверенности в процессе работы?
— Скорее, чувство вины, а не какая-то неуверенность. У меня даже книжка такая есть — «Азбука вины». Это о вине за все, что не сделано, и еще (в гораздо в больше мере) за то, что сделано. Книжка вышла в Луганске в 2015 году в хорошем издательстве «Шико», но при бомбежке силами ВСУ типография сгорела, тираж тоже. Утешает одно: Ему сверху (я уже говорил) виднее, что каждому из нас нужно. А неуверенность… Она, думаю, идет от материала, с которым работаешь….
— Прочитал одну из ваших новых пока еще неопубликованных работ — «Прибытие почтового поезда». Что вы сами думаете об этом небольшом романе-антиутопии?
— Я романом доволен. У него есть подзаголовок «До и после будущего», многое объясняющий. Да, доволен… печально доволен… Печально — потому, что писал позитивную вещь, но в журнале, которому предложил рукопись, от печатания отказались. «Зачем рассказывать читателям о страхах и растерянности, когда в мире и без вашего романа полно страха и растерянности?» Меня такие доводы не убеждают. Молчание — не выход из положения. Надеюсь, роман уже в этом году выйдет в одном из московских издательств. «Лишь бы не подвели гончары».
— В недавнем интервью Андрей Кончаловский говорит, что доступность информации убивает память, поэтому люди все меньше и меньше помнят. Но похоже на то, что человечество не только все меньше помнит, но и при помощи интернета все меньше думает. К чему может привести вот такая деривация сознания?
— Интернет, на мой взгляд, одна из самых особо извращенных форм одиночества. К одиночеству люди стремятся от своей слабости, от своего неумения справиться с реальными проблемами. Зачем что-то там помнить, когда вокруг все равно лгут, и любые воспоминания, любая память явственно отдают ложью? Да, языки нас сближают, но они же и предают, да, технологии делают нас сильнее, но они же и убивают. Интернет, как это ни парадоксально, посягает на саму нашу память: ее (в электронном смысле) слишком легко изменить или просто выключить. При этом каждому ну просто катастрофически хочется высказаться. А к чему приводит мало что помнящую толпу, желание высказаться не только словами, но и делом?
Вопросы, опять вопросы.
Все мои книги последних лет — книги вопросов.
Долгое время я считал, что с возрастом число вопросов снижается, но их все больше и больше. Отказ от чтения, отказ от исторической (пусть и смутной) памяти ведет к невероятным ошибкам. Именно непонимание приводит нас к душевному кошмару, ну, а любой затянувшийся душевный кошмар со временем становится нормой.
— Вы как-то упоминали, что Александр Солженицын потряс вас на одной из встреч, потому что отвечал абсолютно на все вопросы.
— Да, эта его особенность меня поразила. Ну, ладно, как нам обустроить Россию… но вот в 1994 году по пути из Владивостока в Москву в Институте ядерной физики с ним разговаривали в основном физики, и даже на их специальные вопросы Александр Исаевич отвечал сразу, и однозначно. На мой вопрос, считает ли он себя именно писателем, он тоже ответил сразу и однозначно: он готов сложить с себя все писательские полномочия, пусть только на земле покаются все, вплоть до последнего, коммунисты…
— Геннадий Мартович, так и подмывает и вам задать вопрос, на который нельзя односложно ответить. К примеру, вот такой. Почему Бог допускает и терпит все это происходящее у нас безобразие? Или все дело в пресловутом детерминизме?
— Я в какой-то степени деист. Готов допустить, что мир сотворен Высшим существом, но зачем ему, Мастеру, заниматься делами низших (по самому факту их создания) существ? Ну, напишете, скажем, вы прекрасную книгу, что с этого? Неужели миллиарды лет с восторгом только и будете перелистывать ее страницы? Уверен, даже Высшему существу хочется жить интересно. Возможно, оно тоже из «плохих» мальчиков…
— Вам удалось прожить вместе с несколькими поколениями. В западной традиции к поколению беби-бумеров относят людей, родившихся в период с 1943 по 1962 годы, а до них было «молчаливое поколение». Насколько, на ваш взгляд, все это стыкуется с нашими реалиями? Ведь вас вряд ли можно отнести к последним или к предпоследним?
— Никак не стыкуется. В России не было молчаливых поколений даже в годы репрессий, вспомните Платонова, Пильняка, Артема Веселого, Евгения Замятина, Юрия Домбровского, Снегова, и так далее. Среди моих друзей-писателей были (и еще есть) поляки, болгары, сербы, немцы, латыши, американцы, и, разумеется, русские всех возрастов; были столяры, геологи, диссиденты, даже с членом ЦК КПСС Узбекистана дружил, даже с Всеволодом Никаноровичем Ивановым — в его поздние годы. «Весь мир — провинция». В мире тесно. Живем локоть к локтю. Это следует каждому учитывать.
— Я вот довольно хорошо помню, что такое было заниматься литературой в 80-х, но с трудом себе представляю, как это происходило в 50-х, 60-х и 70-х. Сейчас легче или труднее быть писателем?
— Всегда было трудно-интересно. Именно так. Трудно-интересно — это связано, как время-пространство. В 50-е трудно-интересно потому было, что еще не понимал, что такое литература. В 60-е потому, что меня учили (весьма жестко) тому, что такое литература. В 70-е потому, что было еще много сил, и кое-что я уже понял, а в 80-е осознал, наконец, многомерность литературы, ее возможности. А в 90-х — потому, что у писателей России вдруг отняли читателей. Раньше у читателей отнимали писателей («Отсидит, выйдет честный»), а тут отняли читателей, бросили призыв: «Вы свободны Обогащайтесь». Многие бросились обогащаться, но издатели (тоже не дураки) перестали выплачивать гонорары. Аркадий Стругацкий незадолго до смерти с горечью сказал мне: «Все же идеи, лучшей, чем коммунизм, люди еще не придумали…»
— Где-то в Сети мне попадался отзыв одного особо умного читателя по поводу «Цезаря фашистского режима», книги, написанной вами в соавторстве. Он предъявлял вам претензии в отсутствии в книге апологетики и какого-либо анализа. В какой мере эта претензия справедлива? И можно ли спроецировать эту претензию на другие биографии, вами написанные?
— Пхы! Про моего «Жюля Верна» писали, что Прашкевичу, видите ли, больше интересны любовницы писателя, а не то, клепаным был «Наутилус» или сварным. Примеры можно умножать. «Апологетика»! Какой он ждал апологетики? Меня интересует жизнь, окружение моего героя — писателя, ученого, политика. Изменил Жюль Верн мир? Разумеется, — через нас, читателей. А Стивен Джобс изменил мир так, как того хотел? Изменил, — правда, так ли, как хотел? А дуче, он — изменил мир?..
Смотреть — мало, нужно видеть.
— Мы уже слегка коснулись темы Украины — мимо нее сегодня никак нельзя пройти. Ваша позиция мне достаточно понятна: относитесь к войне не по либеральному, но и к числу записных патриотов вас не отнесешь. А изменились ли отношения с вашими коллегами и друзьями после начала так называемой спецоперации?
— Едва она началась, пошли письма от коллег. От тех, которым всегда «виднее». От тех, кто всегда, видите ли, информирован лучше, чем все другие. К примеру, из Питера писал мне человек, с которым отношения у меня были, скажем так, не выше формальных: «Геннадий Мартович, не стыдно вам заниматься литературой, текстами, писательскими премиями в такое ужасное время?» То есть, вполне обычное, весьма распространенное предложение «хорошо информированного» деятеля из активного меньшинства: давайте, мол, страдать в хоре. А я в хоре не пою. Не тот голос. «Почему вы не страдали предыдущие восемь лет? — Спросил я своего коллегу. — Почему смерть жителя Донбасса для вас совершенно неравнозначна смерти жителя Киева?» И посоветовал: «Пишите не мне, пишите людям ответственным — представителям правительства, чиновникам, обладающим властью, реальным влиянием, выступайте, выходите напрямую на ТВ, радио, прессу». Ответ меня удивил: мой оппонент этого боялся…
А вот украинский писатель Юрий Ш. оказался смелее. Когда лет двадцать назад я работал над исследованием по истории русской советской фантастики («Красный сфинкс»), он здорово помог мне. В Киеве у него прекрасная библиотека на русском языке, редкостная библиотека, мы с ним обсуждали любые вопросы. И вдруг сейчас я для него сразу стал «оккупантом», земля должна гореть под моими ногами, и под ногами моих близких.
А другой украинский писатель, дождавшись освобождения своего родного города, с горечью написал о недавней жизни, когда сына приходилось прятать от полиции, излавливавшей на улицах молодых людей — для войны с «оккупантами».
Другие ушли в молчание. А я, видите ли, «оккупант». Даже на моего немолодого кота наложены санкции. Утром утешаю: «Привыкай к отечественным кормам. Родное — полезней».
— То есть, творческие связи начали вовсю рваться?
— Иначе и быть не может. Люди есть люди. Вот российский ПЕН-клуб собирался провести дискуссию с участием украинских и польских коллег, — почему бы действительно нам, писателям, не поговорить откровенно? Но нынешним украинцам и полякам говорить с «дикарями», «ватниками» («оккупантами») не в кайф, ведь даже профессор Толкин считал Россию страной орков. Кстати, немногие знают, что полный текст «Маракотовой бездны» Конан-Дойла включает главу (опущенную при переводе), в которой прямо указывается, что мировое Зло — родом из России. Какие уж тут дискуссии? Трещина опять прошла по миллионам сердец. Никто никому не верит, токсичное вранье плотно заполняет все информационное пространство. Когда-то чистые и нечистые смиренно стояли в очереди, про себя гадая, тревожась, кого старенький Ной возьмет на борт своего ковчега. А сейчас и в этом нет смысла. Ну отойдет ковчег от берега, а море густо начинено минами.
Я вот думаю, может, мы слишком паникуем? Может, специально не хотим помнить о том, что любая отдельная человеческая жизнь коротка, а история человечества бесконечна? Увиденное, пережитое нами, — это всего лишь небольшая часть бесконечной истории; может, все уладится? — живем все-таки в эпоху перемен... Работая с Сергеем Соловьевым над книгой о Бенито Муссолини («Цезарь фашистского Рима»), мы пытались разобраться в странной притягательности для обывателя различных «силовых» идеологий; нас поражало, как легко и быстро люди — самые обыкновенные, не злые, вполне добропорядочные, в том числе верующие — подпадают под влияние этих идеологий. Вот и прикидываешь, может, всем со всеми рассчитаться хочется?
Сейчас и здесь.
— Вы случайно себя не относите к «опоздавшим шестидесятникам»? И где, по-вашему, водораздел между обычными и так называемыми опоздавшими?
— К опоздавшим себя не причисляю. Иногда (не по своей вине) я отставал (такое было), но умел догонять. В искусстве всегда тесно, в нем много очередей, есть и очереди внеочередников, и, конечно, очереди «опоздавших». А я работал, на стояние в очередях времени не было. Как подтверждение сказанному: мои книги. Издаются и переиздаются. А еще порхает бабочка моего имени на далеком острове Сулавеси (Индонезия), и другая — в Конго, бегает по джунгарскому Алтаю паучок с тем же именем. Как же вдруг — опоздавший? Явился вполне ко времени.
— Как вы относитесь к сибирской прозе конца прошлого — начала этого века? И, к слову, кто из героев вашей книги «Портрет писателя в молодости», где собрана переписка с множеством литераторов лет за пятьдесят, вам наиболее близок?
— Несколько лет (в 90-е) я возглавлял толстый литературный журнал «Проза Сибири», придуманный Аркадием Пасманом и Леонидом Шуваловым. Для нас, делавших журнал (Замира Ибрагимова и Владимир Клименко), в принципе не существовало так называемых «умалчиваемых». Мы принимали всех, кто хотел работать. Валентин Распутин и Евгений Евтушенко, Виктор Астафьев и Роман Солнцев, Александр Бирюков и Кир Булычев, Георгий Гуревич и Николай Гацунаев, Виктор Колупаев и Владислав Крапивин, Василий Коньяков и Борис Стругацкий, Михаил Успенский и Борис Штерн, Татьяна Янушевич и Ульяна Глебова, Илья Картушин и Рауф Гасан-заде, Евгений Войскунский и Николай Мясников, Евгений Пинаев и Юрий Магалиф, даже о. Симеон («Познание от твари Творца и Управители вселенныя»), даже старовер Афанасий Герасимов «О конце света». Вот и посчитайте, прикиньте, сколько в этом списке сибиряков…
А кто из героев книги «Портрет писателя в молодости» мне близок? Да почти все, иначе бы не издавал письма. Друзья, близкие как братья: Саша Бирюков (Магадан), Виталий Бугров (Свердловск), Боря Штерн (Одесса), Аркадий Стругацкий (Москва). Друзья старшие: Георгий Гуревич, Ким Цын Сон, Галя Корнилова, Десанка Максимович, Юлиан Семенов, Витя Колупаев, Борис Стругацкий, Николай Николаевич Плавильщиков, И. А. Ефремов, Сергей Снегов, Валентин Петрович Катаев. Леонид Платов. Почти всех уже нет. Не позвонишь, не поговоришь. Остается вспоминать, прислушиваться. Почему-то убежден: наш внутренний голос — это и голоса друзей.
— Вы можете писать в любое время суток? Работаете по графику, или по вдохновению? Или и так, и так? Сложно ли переключаться с прозы на стихи, а со стихов на публицистику?
— Я как троякодышащая рыба: дышу и так, и этак, и еще вот так. Много лет, точнее, десятилетий, встаю в пять утра. Чашка кофе в компании с котом, работа до девяти (лучшее в жизни время), днем: почта, общение, домашние дела. Ложусь рано. Раньше много ездил, сейчас трудней. Алкоголь — сдержанно, курить бросил. Сложно ли переключаться с прозы на поэзию? Никогда над таким не задумывался. Проза — это работа, а поэзия — воздух. Поэзией живешь. Как, скажем, живет (плавает) медуза посредством вздохов.
— В журнале «Дружба народов» в специальном отделе «Два письма на одну тему» уже несколько лет вы с физиком и философом Алексеем Буровым из США выкладываете свои размышления в виде переписки. Насколько актуальна сегодня такая эпистолярная полемика?
— Мы доверяем друг другу. И темы берем самые разные: «О красоте», «О понимании», «О молчании», «Об одиночестве», «О цели и направлении», «О знании, непостижимом разумом», «О пророках и предсказаниях», «О революциях и вязальщицах», «О токсичной информации», и все такое прочее. Постепенно все это сложилось в книгу под названием «Как горчичное зерно» (о Царстве Божьем).
«Что такое философия?..» — спрашивал Лев Шестов в своей работе «О Плотине». — Это я цитирую эпиграф к нашей книге. — Обычно философию определяют так: философия есть наука и т. д. Это значит, что философия имеет в своем распоряжении истины, которым, как и другим истинам, можно обучить всякого. Плотин определяет философию совсем иначе. Он спрашивает, что есть философия — и отвечает: τὸ τιμιώτατον (самое главное). Значит, может быть, и наука, т. е. ряд истин, которым можно обучить всякого и всегда, а может быть и что-то другое. Может быть, есть истины, которым обучить нельзя».
Вот мы и следуем в этом направлении: пытаемся обучить людей истинам, «которым обучить нельзя». Свое отношение (благожелательное, понимающее) к нашей с Буровым работе выражали уже и переводчики, и физики-теоретики, и крупные церковные деятели, и писатели, и журналисты. Художник Сергей Мосиенко замечательно проиллюстрировал книгу. Предполагалось, что выйдет она одновременно в США и в России, но живем мы (повторюсь) в эпоху перемен, мир — в активном движении, даже философам трудно предугадывать события…
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото из архива Геннадия Прашкевича
Ранее в «Новой Сибири»:
Новосибирский фантаст получил золотую «Медаль братьев Стругацких»
