На вопросы «Новой Сибири» отвечает настоящий патриарх новосибирской журналистики, проработавший в этой области почти полвека.
Очень не хотелось бы называть Леонида Георгиевича Каурдакова динозавром, но у нас в городе действительно не осталось почти ни одного представителя той далекой эпохи, когда слово «журналист» звучало по-настоящему гордо. Этот человек работал в газетах еще в конце 70-х годов, а потом породил такие незабываемые издания, как «Момент истины» и «Честное слово». С посторонними людьми он обычно разговаривает очень осторожно, но поскольку корреспондент «Новой Сибири» успел с ним немного поработать в те далекие годы, знаменитый редактор согласился на довольно откровенный разговор о том, что с ним, а заодно и с газетной жизнью Новосибирска происходило за последние полвека.
— Леонид Георгиевич, давай начнем сразу с вопроса, который тебе не безразличен. Или ты хочешь, чтобы я спросил о том, где и когда ты родился?
— Нет, не очень.
— Тогда ответь на вопрос, зачем ты всем этим занимаешься вот уже… пятьдесят, что ли, лет?
— Я прямо как Ихтиандр, который только в воде может жить. Вот так и я — физически не могу не работать. Меня немного заедает, когда я вижу, что очень многие люди сегодня живут прямо вот по анекдоту про туземцев.
— По какому из них?
— Ну, когда на вопрос: «А как вы выживаете, если ничего не делаете?» — туземцы отвечают: «Лежим под пальмами и ждем, когда ветер подует»…
— А при чем тут метеорология?
— Когда ветер дует, с пальм падают кокосы и бананы. А когда ветра нет — тогда у них случается неурожай.
— Как я понимаю, в былые времена у нас в стране с урожаем было все в порядке даже в безветренную погоду. Я имею в виду «античные» времена старой ежедневной «Вечерки», в которой ты работал с конца 70-х.
— Да, я начинал в «Вечернем Новосибирске», у меня уже было какое-то специальное образование, которое позволяло там работать. Возможно, за все время существования этой газеты я оказался единственным беспартийным работником партийно-политического отдела. Первая моральная травма, которую я получил, как только туда устроился, была вот такой. Мне сказали: «Сходи на четвертый этаж и отнеси корректорам пачку материалов». Ну ладно, подхожу к двери с надписью «Корректоры» и слышу изнутри крик: «Надя! Посыпь покойника! А то я его вытаскивала!..»
— Это какой-то корректорский сленг, насколько я помню.
— Но я-то этого тогда не знал, потом уже объяснили, что «посыпь» — значит «почитай», а «вытаскивать» — значит найти набранный «в металле» текст в газетной полосе. Тогда ведь печать была «в металле», каждую строчку отливали на линотипных машинах. Так что в этой страшной фразе речь шла всего лишь о том, что нужно перечитать исправленный корректором некролог…
— После этой веселой истории ты и решил стать фельетонистом?
— Да, как теперь не покажется странным, в политическом отделе писались и фельетоны. И это было совсем не просто. Тогда вообще было совсем не просто. Вот, к примеру, такая история, которая случилась, когда я уже работал замом ответсекретаря. Дело было 6 ноября. Прихожу на работу пораньше, снимаю ленту с московских телетайповских новостей. Читаю, что накануне прошло торжественное заседание, посвященное очередной годовщине Великого Октября, на котором присутствовали такие и такие члены Политбюро. Ну, ставлю в номер как «обязаловку», а часа через два еще раз проверяю ленту на предмет каких-нибудь «молний»: вижу абсолютно такую же телеграмму. Ну, пожал плечами и отложил в сторону… Как бы дубль прислали, чего заморачиваться. И вот выходит свежий номер, и оказывается, что накануне из членов Политбюро вывели двух мужиков, что и было поправлено в повторном сообщении. Но там ведь не было указано, что надо выкинуть эти две фамилии.
— За такой косяк тогда могли бы ведь сразу уволить.
— Еще бы. Случился грандиозный скандал. Но о нем я узнал только через полтора месяца, потому что наш редактор Анатолий Викторович Гордин прикрыл меня и взял всю ответственность на себя. Даже не поставил меня в известность, чтобы нервы лишний раз не трепать. Это я о том, что в ту эпоху встречались настоящие профессиональные начальники. Да, они были, как это называлось, прямыми проводниками линии партии, членами горкома и так далее. Но зато дело свое знали. Что Гордин, что Николай Васильевич Безрядин в «Совсибири»…
— Ну вот, наконец-то кто-то похвалил советскую власть.
— Я не власть хвалю, Саша, а отдельных ее представителей. Конечно, это был редкий случай, когда виновник смог легко отделаться.
— А как удавалось выкручиваться с фельетонами, что ты сочинял? Ведь в ту эпоху фельетоны писались очень вяло и осторожно, в основном про недоработки жилищного хозяйства — про сантехников-взяточников и нерадивых работников соцкультбыта.
— Ну нет, насчет плохих фельетонов — это неправда. Вспомни хотя бы про теперь уже классика Николая Самохина, да и Леню Треера тоже. Они оба работали в «Вечерке». Что касается меня, то существовала такая смешная деталь, которая меня экранировала и бронировала: я работал совместно с городским комитетом народного контроля — была такая организация в те годы, мнение которой было почти что непререкаемым. У народного контроля был постоянный раздел в газете, в котором непременно присутствовал фельетон. Так что меня по результатам их проверок обеспечивали «железными» фактами — мне было из чего выбирать, чтобы потом включить фантазию. Ясное дело, что иногда в процессе сочинительства вдруг становилось понятно, что об этом писать ну никак нельзя. Даже с учетом страховки со стороны народного контроля. Бывали вовсе комичные ситуации. Однажды пришло письмо от какой-то бабульки, которая жаловалась на свою соседку: мол, она дверями бабулькиных котов прижимает. Казалось бы, замечательная тема для аполитичного фельетона. Приехал на квартиру, поговорил — и оказалось, что основная претензия бабульки была не в котах, а в том, что соседка обзывает ее жидовкой…
— Но ведь коты-то были правильной национальности?
— С котами все обстояло нормально, вряд ли они были обрезанными. Но вот соседка повела себя неожиданно, признавшись мне, что и сама-то она еврейка, но бабуся-то — настоящая жидовка! Так что тема пошла куда-то не в ту сторону и сама по себе отпала.
— И все-таки. Неужели вот прямо никто в Советском Союзе не жаловался на едкие фельетоны?
— Существовали газеты, на которые нельзя было жаловаться априори. Раз написали — значит, так оно и есть. Точка. Было дело, написал я статью в «Правду», и тут начался какой-то нехороший шорох. Ну, звоню я Цыплакову, тогдашнему секретарю горкома, задаю соответствующий вопрос. А он отвечает, что он в курсе, что на бюро горкома они все обсудят и утрясут: если написано в «Правде», это и топором не вырубишь.
— Тогда были популярными фельетоны в «Литературной газете», в клубе «12 стульев». Там тоже могли писать безнаказанно?
— Нет, там другое, там был специальный литературный жанр, никак не привязанный к конкретным случаям... Для меня образцом фельетонистов всегда были Ильф и Петров, которые тоже писали как бы безадресно, но после каждого их шедевра в «Правду» приходило 30-40 ответов — о том, что по результатам публикации приняты соответствующие меры. Это, конечно, был высший пилотаж…
— В эпоху заката социализма уровень фельетонов уже был совсем другой? Без наглой «литературщины»?
— Смотря что подразумевать под «уровнем». Помню, где-то в начале 80-х в Новосибирске проходили какие-то выездные дни столичной литературы, и мне поручили освещать этот визит. Съездил я на завод «Электроагрегат», где выступали трое этих товарищей, заинтересованные в основном только тем, сколько на столах выставлено бутылок коньяка. Написал отчет. В этом моем отчете, если читать там каждую пятую букву по порядку, складывалась очень обидная и даже неприличная для московских писателей фраза. И когда редактор мне предложил немного переделать текст, мне пришлось объяснить суть концепции. Честно говоря, я подумал, что ведь, если что, я и его подставлю. В общем, статью публиковать не стали, как нетрудно догадаться. Хотя идея была замечательная.
— А сегодня жанр фельетона уже совсем не востребован, как считаешь?
— Как раз наоборот. Я думаю, что сегодня для него самое время. Совсем некстати могу добавить, что я еще очень тоскую по такому жанру, как серьезный судебный очерк. С анализом человеческой души и тому подобное. С теми важными деталями, которых очень не хватает нынешнему обществу, — я говорю про очерки такого уровня, какие, например, писала когда-то Ольга Чайковская в «Литературке». А что касается фельетона… Дело тут даже не в эзоповом языке, который сейчас уже снова приходится использовать по ряду причин, дело тут не в констатации явления с помощью смешных слов, а в создании некого образа. Сегодня именно необходимость создания обобщенных образов очень велика, может быть, еще лет десять назад ее не было, а тут появилась. Именно с помощью таких художественных образов можно осознать, что происходит с людьми, да и со всей страной в целом.
— Можно чуть попонятнее?
— Вот, к примеру, Иосиф Бродский когда-то придумал стихотворение «На независимость Украины», так ведь это был еще и потрясающий фельетон, как раз художественно изображающий картину происходящего в нашей жизни. Не каждый, скажем так, нынче может написать подобное. Как сказал один театральный режиссер: «Мы, конечно, за смех, но нам нужны такие Гоголи, чтобы нас не трогали».
— Помню, один известный автор-исполнитель тоже писал: «…И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую — ей богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы». Сегодня так уже нельзя?
— Мой первый фельетон был на тему защиты природы — как ее губят разные дачники, охотники и им подобные. Когда я увидел то, что вышло в газете (под названием «Туристы из палеолита»), то сразу подумал, что мне очень хотелось бы заменить заголовок на «Редактор из палеолита». Но тогда была очень жесткая редактура. Все тексты сперва читала завотделом, потом замредактора, а затем уже — в случае чего — сам редактор, который в свою очередь мог позвонить в горком и поинтересоваться мнением свыше.
— То есть личное мнение автора могло вообще потеряться в процессе всех этих редактирований?
— Однажды в одном из своих текстов я как бы немного в шутку поставил под сомнение целесообразность строительства метро в Новосибирске. И привел даже данные, что сразу после запуска наше метро примет на себя всего четыре процента пассажиропотока. Начальство прочитало и спросило: «Так на хрена ж мы его тогда строим?» — и вернуло мне текст обратно.
— Георгиевич, напомни, а что ты писал помимо фельетонов?
— Вспоминаю в «Вечернем Новосибирске» тематические страницы, приуроченные к очередному юбилею образования СССР. Несколько десятков даже не журналистских материалов, а настоящих тематических эссе на разные темы. По тем временам это был настоящий прорыв — помню, мы за это даже получили премию Ленинского комсомола. Или вот еще. Как-то раз по ходу планирования новогоднего номера я предложил написать… венок сонетов.
— Надо пояснить, что венок сонетов — это пятнадцать стихотворений, сочетающиеся промеж собой.
— Это если сильно упрощенно. Идея всем понравилась, но позже оказалось, что никто даже не знает, что такое «магистрал»…
— …Тут мы уж мы точно не будем ничего пояснять.
— Не стоит. Ну а поскольку инициатива наказуема исполнением, всеми этими «сонетами» и пришлось заниматься нам с Амиром Нагумановым. Мы две недели почти не спали, потому что в каждый сонет ведь приходилось впихивать не только конкретные темы (строительства, транспорта, и тому подобное), но еще и фамилии реальных героев. Помню, как я выдал самые последние строчки, а в голове оставалось только одно: «Спать!» В итоге ответсекретарь почему-то решил, что сонетов в венке не пятнадцать, а восемнадцать — и соответственно нарисовал макет номера, пока я спал. Восемнадцать «дырок» под стихи на разных страницах. Вместо пятнадцати... В общем, получился настоящий спектакль.
— Сколько всего лет ты проработал в «Вечернем Новосибирске»?
— Я там работал три раза с перерывами. И почти каждый раз уходил со скандалом.
— Подробности расскажешь?
— Ох, Александр Васильевич… Да кому это сейчас интересно? Это тогда случались острые ситуации, всех страшно волнующие. Последний раз в форме протеста мы уходили из газеты целой компанией, потому что кто-то там решил убрать из отдела городского хозяйства Виктора Попова: обвинили его в том, что он якобы выбрасывает письма трудящихся в туалет — причем почему-то в женский. Весь этот «заговор» не выдерживал никакой критики, но уволиться все же пришлось.
— И тогда ты в середине 80-х оказался в ведомственной газете речного пароходства «На вахте», знаменитой тем, что там в разное время успели поработать несколько отличных новосибирских журналистов.
— Да, в том числе и ты. (Смеется.) А еще Сергей Костриков, Амир Нагуманов, Сергей Сопов, Вячеслав Досычев, Виктор Русских, Ирина Шмакова, Юрий Тригубович… Ну и еще одну фамилию можно добавить: Николай Самохин. Суть-то в том, что учредителем «На вахте» был не партийный, а профсоюзный орган, поэтому там и была невиданная по тем временам свобода творчества. Похожая ситуация давным-давно случилась и со знаменитым «Гудком»... Знаешь, практически о любом месте своей работы я могу сказать что-то негативное. Но вот об этой газете, как ни удивительно, ничего такого вспомнить не могу.
— А что ты думаешь по поводу того, как изменилась пресса за последние лет двадцать? Я имею в виду и стилистику написания текстов, и эмоциональный подход, и морально-этический, и концептуальный.
— Знаешь, мне очень горько об этом говорить. Сегодня информационных сайтов — десятки тысяч. Выгодно отличаться от них можно только какой-то особой позицией и необычным методом написания текстов. Но, как я вижу, никто нынче даже не пытается выделяться среди прочих, не пробуют даже исправлять опечатки… В итоге все это выглядит как полное неуважение к читателю, иногда доходящее до полного позора.
— Не могу не спросить о том, что сейчас происходит с газетой «Честное слово», от которой совсем недавно ответвилось издание под названием «Честно о Сибири». Слухи ходят разные, так что кого, как не тебя, об этом спросить.
— Я не могу это прокомментировать объективно, я зависим от ситуации. К тому же прекрасно знаю на собственном опыте, что такое журналистский хлеб и насколько нелегко он достается. Так что никому из своих коллег я никогда бы не желал и не пожелаю неудач на этом поприще, это было бы просто нелогично и неправильно. Пусть они учатся писать и добиваются популярности. Успехов им.
— Мне уже неловко в очередной раз задавать глупый вопрос насчет судьбы «бумажной» прессы, но кому, как не тебе, его задать. Ты ведь не думаешь, что газета, которую можно держать в руках в виде большого куска бумаги, отжила свой век?
— Хочешь, спорь со мной, хочешь не спорь, но я считаю, что бумажная пресса гораздо удобнее для человека, чем электронная. На большой газетной полосе тексты и фотографии распределены в единственно возможном порядке, в целом создающем общую картину. А на экране телефона ты видишь только кусочки этой общей картины. Не случайно ведь когда-то были придуманы законы выстраивания газетной полосы. А теперь их вдруг отменили и превратили газетную культуру в примитивный набор коротких информационных текстов. Сегодня газета, с учетом новых технологий, получила уникальнейшие возможности — я имею в виду так называемые QR-коды. Использование таких возможностей нисколько не отрицает существование «бумажной» прессы, а скорее наоборот — создает новый универсальный формат.
— Что-то я не уверен, что это серьезный аргумент в защиту «бумаги». Кстати, у тебя вся квартира сверху донизу заставлена «устаревшими» книгами. Какое-то ретроградство просто…
— Книг у меня много, десятки тысяч. Много их по разным причинам. Я, например, когда-то собирал серию «Литпамятников» — причем находил все переиздания каждого тома. Они все у меня до сих пор стоят на полках.
— Да, я вижу, что у тебя в квартире они занимают основное жилое место. Но давай продолжим тему с бумажными газетами, вернее, с нынешними проблемами СМИ. Если ты не против, выскажи свою точку зрения.
— Не против, почему нет. Сколько-то там лет назад мы оказались под давлением западной модели газетного производства. Один мой приятель, который работал в «Известиях», как-то раз попал по обмену в «Нью-Йорк Таймс». И чуть ли не в первый же день его послали на место убийства какого-то нег… прошу прощения, афроамериканца — где-то там на задворках города. Приятель потратил целый день, чтобы собрать кучу материала: встретился с родными и друзьями покойного, даже чуть ли не с его убийцами, написал большой высокохудожественный очерк…
— …О людях и судьбах, как у нас это у нас называлось в Советском Союзе.
— Именно. Ну вот. А наутро вышел свежий номер «Нью-Йорк Таймс» с короткой информацией о том, что, мол, был убит такой-то и такой-то, шестидесяти лет, который только что потерял работу и поссорился с женой... Все. Остальное в Америке никого не интересует. А как быть с тем, что нашим людям любопытны как раз другие вещи? Не про то, как убивали человека, а детали его жизни, окружения и тому подобное. Потому что такой у нас менталитет. И здесь становится ясно, что нам навязывают вместо «человеческого» чтения газеты принцип сканирования — сверху вниз по заголовкам безо всякого осмысления и сопереживания.
— Ты уверен, что именно это нам и нужно?
— Если вспомнить, то глубина традиций публицистики и журналистики в России огромная. Те же Чехов, Достоевский и даже Пушкин — это ведь как раз те основы, на которых мы все и учились… Если бы Антон Павлович, вернувшись из командировки, обошелся бы парой информационных газетных текстов о переписи населения на Дальнем Востоке, не появился бы такой шедевр, как «Остров Сахалин».
— От «Вечернего Новосибирска» давно пора бы перейти к твоей газете «Момент истины», страшно популярной в конце 80-х.
— Газета «Момент истины» рождалась в период, когда еще не было закона о печати, мы даже газетой не могли называться, поэтому назывались поначалу «выпуском».
— Тираж ведь тоже был ограниченным?
— Нет, ограничивали только финансовые возможности. Хотя ситуация была совершенно в стиле авантюрных рассказов О’Генри: бумаги нельзя было купить, даже если были деньги. Бумагу можно было купить с тем же успехом, как сейчас, к примеру, ракету Ф-4. На этапе запуска газеты нас спасло русское расп… то есть разгильдяйство. В полиграфкомбинат в связи с ремонтом дороги физически невозможно было завезти бумагу, которой у нас, честно говоря, и не было. И они — под честное слово — первые номера напечатали на своей бумаге. Потом, как только вышел первый номер, у нас появилась деньги, и все пошло ровно. Да ты сам должен все помнить, мы ведь тогда вместе работали.
— Как я помню, народ газету в 89-м просто расхватывал.
— Знаешь, в эти годы, в моменты, когда я жутко уставал от работы, я отдыхал раз в неделю душой следующим образом. Подходил в среду к ближайшему газетному киоску. Стоял и курил минут десять рядом, слыша каждые десять секунд: «Мне «Вечерку» и «Момент истины». А то и просто: «Мне «Момент истины». Потом снова шел работать, вполне удовлетворенный. Обязательно нужно сказать о том, что нам очень помог Александр Иванович Плитченко. Он был потрясающе отзывчивым человеком. Представь себе: «криминальная» газета выходила под крылом издательства «Детская литература»!
— Да ладно, какая же она была «криминальная»…
— В том-то и дело, что мы сделали своего рода модель Троянского коня: внешне газета выглядела как бы именно такой, а на самом-то деле мы печатали в большом количестве всякую антисоветчину — ну, в хорошем смысле.
— Кстати, насчет лито и цензуры. Ты ведь начал издавать первую как бы независимую газету в городе в 1989 году, опередив на пару-тройку месяцев даже «Сибирскую газету».
— Одно из сильных потрясений как раз случилось в период старта «Момента истины». Делаем мы самый первый оттиск номера, а мне цензоры говорят, что залитовать это не могут, потому что по инструкции одну из полос нужно утверждать в КГБ. Да, мы понимаем, говорят, что на дворе перестройка и все такое, но в комитете вас уже ждут… Назывался материал, как сейчас помню, «КГБ при свете гласности». Приехал. И мне из органов его вернули без единой правки, но иллюстрация к нему была перечеркнута красным карандашом крест-накрест, потому что на ней в черном квадрате горела маленькая-маленькая свечка.
— Пришлось заменять картинку на стоваттную лампочку?
— Я уже не помню, как выкручивались. Тогда уже появилась офсетная печать, заменить что-то было уже проще…
— Воспользовавшись моментом, хочу спросить вот о чем. Так называемый провокационный вопрос. О тебе, Леонид Георгиевич, в 80-е годы ходили слухи, что ты сотрудничаешь с КГБ, и это многих журналистов тогда изрядно напрягало.
— Конечно, сотрудничал, чистая правда. А как ты хотел?.. Мы с Амиром Нагумановым сочиняли цикл статей про новосибирскую религиозную секту — самую незарегистрированную и самую нелегальную. Мы даже посещали эту церковь, вносили пожертвования и так далее. Разумеется, весь этот процесс контролировался специальными органами. Была у нас тогда такая баптистская организация, игнорирующая условия ее существования, предложенные государством.
— Тебе она искренне не нравилась?
— Теперь я совершенно уверен в том, что они были в этой своей позиции абсолютно правы. Но в какой-то момент их начали использовать как политический жупел: в ФРГ стали издаваться журналы, где про них писали, эти листовки сюда подпольно доставлялись… Сами они стали открывать подпольные типографии, в которых, как ни смешно, в качестве прессового печатного вала использовались алюминиевые бидоны из-под молока. А о судебном процессе мне даже неловко говорить, это совсем не смешно, хотя все обвинение строилось на показаниях человека, специально внедренного в секту, который все свои сообщения в КГБ подписывал своим агентурным псевдонимом. И в процессе суда эти документы были изъяты из дела. Но ведь это просто какой бред, согласись... Вся эта история очень долго тянулась по моей жизни, даже в «Честном слове» про нее мы писали: в частности, о том, что в итоге «зачинщику» старику-шахтеру Корнею Корнеевичу Крекеру неожиданно дали семь лет, и совсем не условно. Мне кажется, что даже КГБ такого не ожидал и немного растерялся.
— Помнится, в те годы сильно не стеснялись абсурдных обвинений. В начале 80-х просвещенная публика зачитывалась книгой «Посиди на камне у дороги» Валерия Тарасова, которую за границей объявили антисемитской. Хотя она, кажется, была о некой атеистической духовности.
— Наши статьи про подпольную секту тоже, в конце концов, «вылились» в книгу. Потом была еще одна книга — про «Интернедели» в новосибирском Академгородке… А если вернуться к вопросу… Некоторые секты органы КГБ почти открыто громили, самых главных вылавливали и даже отдавали под суд. Правда, в какой-то момент в обкоме партии забеспокоились, что проблема в газете нами слишком уж выпячивается — нам даже звонили и говорили, что достаточно уже на эту тему писать. Уполномоченным по делам религий у нас тогда работал Александр Сергеевич Николаев, официальный первый комсомолец города, ничего не понимающий в ни в вере, ни в церкви. Зато помню, как один умный кэгэбэшник, с которым приходилось общаться, как-то раз сказал, что за одного настоящего сектанта он бы десяток комсомольцев отдал…
— А как тогда обходились с нынешней официальной религией?
— Православную церковь тогда уже сильно не трогали, да они и сами умели ловко выкручиваться. Тогда новосибирским митрополитом был Гедеон, так он под видом капремонта умудрился перестроить Вознесенскую церковь в собор и увеличить прицерковные площади. На нашу местную церковь сильно ополчились только когда в конце 60-х какой-то парнишка полез на колокольню Вознесенского храма, сторож выстрелил, а тот сорвался и убился насмерть.
— То есть сегодня с религией все в порядке?
— Ты знаешь, сегодня встретиться с нашим владыкой — это ничуть не проще, чем с губернатором. А вот в процессе открытия «Честного слова» — в 96-м году — мы с ним совершенно спокойно встретились и получили благословение на издание газеты. Тогда он сказал фразу, которую я понял только дня через два: «А вот теперь, после благословения, бес и начнет вас кошмарить». И сразу после этого «Союзпечать», с которой уже был заключен договор на платное распространение нашей бесплатной газеты, отказалась от своих обязательств…
— Давай не углубляться в вопросы фатализма. Скажи мне, Леонид Георгиевич, как ты относишься к «авторским» интонациям в журналистских статьях? Ну, когда вдруг в тексте появляется «я считаю…» или «как полагает автор…»?
— Когда у меня появилась колонка редактора — тут хочешь не хочешь, а пришлось говорить «я». В принципе, я нормально отношусь к «авторским» оттенкам материалов: все-таки раньше все мы были органами горкомов и обкомов, а потом перестали. Так почему бы не делать тексты более личностными? Каждый журналист может выражать свое мнение. Только здесь присутствует очень важный момент: надо иметь на это право. Как определить: имеешь или не имеешь? Здесь проблема уже чисто индивидуальная…
— То есть ты считаешь, что журналистика не может обойтись без индивидуальности и высокохудожественности?
— Надо понимать две принципиальные вещи. Написание — это удовольствие. А печатание — это ответственность.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
Фото Алексея ИГНАТОВИЧА и из архива Виктора РУССКИХ
