Недавно в книжном магазине «Москва» прошла презентация коллекционного издания «Театръ» в двух томах и ценой в 25 тысяч рублей, выпущенного к юбилею народного артиста России Максима Аверина.
Максим Аверин служил в театрах «Сатирикон», Театр сатиры, а сейчас он актер «Ленкома». Широкую известность получил благодаря главной роли Сергея Глухарева в сериалах «Глухарь» и «Склифосовский», а кроме того сыграл более чем в 80 фильмах. Наш корреспондент, воспользовавшись случаем, поговорил с актером.
— Какова история создания книги?
— Я вел презентации книг, но в качестве автора сегодня дебютирую. Автор идеи двухтомника, Николай Вадимович Коренев, собрал мой архив: программки, фото. Я был изумлен — думал, что какие-то раритеты не увижу уже никогда. А он их нашел и включил в книгу. Также представлены мои стихи, эссе.
Я человек несистемный, не умел ничего собирать. Когда был маленьким, дети собирали марки — и я начал. На неделю меня хватило. Потом понял: тоска. Ходил на музыку, но сольфеджио уничтожило во мне великого Рихтера (улыбается). Мой брат Гена, легкоатлет, предложил записаться на толкание ядра. И снова — тоска! Единственное, что меня грело — театр. То, что я служу театру — счастье моей жизни. Наверное, я что-то умею делать в профессии.
Было дело, я что-то там пописывал, были какие-то эссе, какие-то мысли, что-то даже печаталось. Вдруг от издательства — предложение: напишите книгу о себе. И я, поскольку серьезно отношусь всегда к делу, начал. А потом я пришел в книжный и увидел огромное количество автобиографий артистов. И подумал: чего ж писать биографию, пока она, простите, еще пока пишется? Смотрю сейчас на этот двухтомник и понимаю: с кем-то нас жизнь разбросала. Это естественно. Мы приобретаем, теряем, находим, и снова теряем. Я уже принимаю эту жизнь такой, какая она есть. Без разочарований, но с пониманием того, что надо идти вперед.
Режиссер Бутусов — огромный пласт моей жизни. К сожалению, Юрия Николаевича в этом году не стало. Но несмотря на то, что мы с ним в жизни разошлись, я украл из театра его портрет, и он висит у меня в кабинете.
Константин Аркадьевич Райкин — мой учитель по жизни. Однажды, когда на меня свалилась популярность, посмотрел телеинтервью с ним. Его спросили: а почему вы не давали Аверину ролей? Он сказал: я не верил в способности этого человека. И я понял, что все это было двигателем моим. Понимаете? Вот что круто. Не сидеть и обижаться, ах, меня не приняли, а принять это как ход. Марина Райкина написала про мою роль в «Макбете»: помесь Джима Кэрри с Женей Мироновым. Мне было очень больно…
Понимаете, мне интересно жить. Мне порой говорят: Максим, ты очередной театр меняешь. А я не хочу, мне неинтересно сидеть на месте. Я завидую людям, у которых одна любовь, один театр и навсегда. Я вижу в гримерке артистов портреты родственников на столе под ламинатом, иконы. Все это как бы не совсем монтируется в одном пространстве. Театр — это не геолокация. Театр — это мое вероисповедание. Если я есть, а меня не надо, тогда пойду в другое место.
В день, когда умер Александр Анатольевич Ширвиндт, я принял решение, что должен перейти из Театра сатиры в «Ленком», где на меня был уже материал, где я уже сыграл в «Беге» и ввелся в «Поминальную молитву», там меня ждали. И я пошел туда. Но навсегда — это говорить опасно. Знаю точно одно: во мне будет театр — как искусство.
Сегодня на кладбище открывали памятник Ширвиндту. Подошли люди: можно с вами сфотографироваться? Ну, как это комментировать?
— О чем мечтали в детстве? Были прилежным учеником?
— Школьные учителя прощали мне все. Они были уверены, что я стану артистом. А в той же химии я совершенно не разбирался. После слов «характеристика цинка» я делал «мхатовскую паузу», и меня отпускали с миром. Что такое синус и косинус — для меня тайна до сих пор. Тайна! Черт возьми, может быть, когда-нибудь я это пойму, и мне это пригодится.
И в институте я был лоботрясом. Лекции по истории изобразительного искусства начинались в 9-30 утра, я их прогуливал безбожно. А на экзамене великий педагог Галина Аврамовна Загянская нам включала слайды, и начиналась «Угадайка»: что за картина, кто автор, в каком музее находится. А прогуглить возможности не было! Работал только котелок твой единственный (улыбается).
Труден был и экзамен по литературе. У драматурга Островского — 11 томов. Когда это все прочесть? Марина Сергеевна Иванова садилась, вперившись глазами в студента — и все, поздняк метаться. И надо вспомнить, когда написана «Бесприданница» и кто такой Карандышев, чего хотел Несчастливцев. Мы что-то такое говорили, а педагог отвечала: да, но Островский этого не писал. Это означало: переэзкзаменовка.
И вот, когда ты уже становишься большим, взрослым человеком, ты оказываешься в музее «Прада», «Эрмитаже». Стоишь, как идиот. И только говоришь: а, это же, ну этот, как его, ну, я видел, нам рассказывали… Какой прекрасный багаж знаний нам давался! Летом открылась потрясающая выставка «Наш авангард» в Русском музее, в зале Бенуа. Да, картины живьем надо смотреть. И спектакли тоже. Театр невозможно зафиксировать на пленку. Это никогда никому не удавалось.
Помню, я вышел из института таким окрыленным, мне казалось, что сейчас театральная Москва рухнет к моим ногам. Но я поступил в театр и понял, что все вообще надо начинать сначала, что тебя там никто не ждет. Что в институте были инкубаторские условия, тебя взращивали, тебе говорили: «Боже, какой ты талант! Боже мой, ты лучший!» Я помню, у нас педагог по танцу была Лариса Борисовна Дмитриева. Она говорила мне: «Ты — Нижинский». И я верил в это, делая пируэты. Я прихожу в театр, а там: господи, кто ты? Где ты? Как вас зовут? Ужас. Такое тоже было.
Дом родной — Щукинское училище. Я благодарен людям, которые в меня когда-то верили, сподвигали побеждать эти стены. И вот, спустя 30 лет я стал там преподавать. Продолжать дело своих учителей, своих мастеров. Когда студенты выходят на сцену, дышат с тобой одним кислородом, и что-то от тебя переходит к ним — это какая-то магия.
Однажды я прочитал замечательную фразу Альберта Эйнштейна. Он сказал, что люди делятся на две категории: одни считают, что чудес на свете не бывает, а вторая категория воспринимает все происходящее как чудо. Я пытаюсь студентам своим объяснить, что стать звездой — это не конечный результат. Главное — сочинение роли, создание спектакля.
Таково сознание мое. Я же разнорабочий, многостаночник. Помните анекдот? Хорошо летчику, когда его провожает девушка в аэропорту. Хорошо матросу, когда его провожает девушка в дальнее плавание. Хорошо шоферу, когда его провожает девушка в рейс. А вот девушке трудно: ей надо успеть проводить и летчика, и матроса, и шофера! Я за день бываю на нескольких работах. Поэтому прелестно, когда кто-то из молодых ребят говорит: «Я так устал!» (улыбается).
— Играть на сцене легче, чем преподавать?
— Знаете, однажды мне сказали: пришло время поработать с молодежью, поделиться опытом — ты не представляешь, как это омолаживает, вдохновляет. Я не знал, что люди так врут! Со студентами непросто. Бывает, я раньше их приезжаю на занятия. Смотрю в окно: из кофейни выходит мой студент и не спеша идет в институт. А он в это время должен стоять в костюме на площадке. Пришел, извинился. А мы, если вдруг опаздывали, вставали на колени перед мастерами, чтобы нас не выгнали! После педагога ты просто не можешь войти в аудиторию. И вот я смотрю на опоздавшего и понимаю, что сердце сейчас из груди выскочит. Это про омоложение…
Мой курс — 30 человек, ребятам по 18 лет. Точно указать дорогу каждому — это большая ответственность. Я как-то спросил Ширвиндта, трудно ли быть худруком в театре. Он ответил: «Максик, худрук — это кнут и пряник. Но когда кнут в руках у пряника…» И все же я вижу, как за год мои студенты повзрослели, как у них открываются новые шлюзы жизни. Да, преподавание — невероятное путешествие. Но это ни хрена не омолаживает!
— Как в актерской душе рождаются стихи?
— Боже упаси, я не претендую на звание поэта. Я же прекрасно знаком с поэзией, с тем, что писали великие. И понимаю, что такое быть рядом с Высоцким, Пастернаком, Маяковским, Рождественским. Мои стихи — зарифмованные мысли, не более того.
Я много стихов написал в поездах. На обрывках, на коленках. Представьте: остановка — и ты видишь пятислойный туман. Зеленый, рыжий… И начинаются стихи. В «Склифосовском» я обнаглел, читал свои стихотворения.
Как делаются стихи? По-разному. Я периодически хожу в театры, смотрю работу коллег. И вот однажды вышел после одного спектакля. Прямо кожа болела от разных мыслей. Написал стихотворение: «Нет, не только ритмом и битами…» А финал такой: «Когда стреляется Маяковский, мне должно быть больно».
Несколько стихов адресовал своим собакам. Вообще, это очень ответственное дело — быть собаковладельцем. И непростое — особенно когда у тебя начинаются авиаперелеты. Еще у меня был кот, прожил 18 лет. Уникальный, у него были повадки собаки. Ждал меня у двери. А ведь кошки обычно смотрят так: а, привет, это ты… (улыбается)
— Как вживались в популярнейшие роли доктора и полицейского?
— Мне часто задают этот вопрос. Я не вживаюсь, а просто живу. Конечно, я могу сказать, что перед тем, как попасть в сериал «Склифосовский», я много времени провел в операционных, что первый разрез разрешали делать именно мне. Но это будет неправда. Не дай бог, если я пойду в настоящую операционную. Мы сочиняем историю. Она должна быть убедительна для вас. А быть хирургом мне не надо.
Что такое съемки? Ты приходишь, а там уже все готово. Звучат команды: «Мотор!», «Камера!», «Снято!» Ты там — лишь маленький винтик. До меня это не сразу дошло. Когда я молодым попал в свой первый фильм, мне казалось так: чем меня больше, тем лучше. А значит, я должен играть как можно ярче. И тогда все сразу поймут, какой я талантливый парень. В общем, ношусь я, ношусь как угорелый по съемочной площадке, изображая своего героя как можно ярче, а в какой-то момент световики мне кричат: «Слышь ты, бешеный, встань на точку!» А мне был всего 21 год. И я стал невероятно зол. Кто они — и кто я? И заявил им: «Знаете, я тут играю, а уж ваша задача — поймать меня в кадр!» Мы снимали в Севастополе. Потом вернулись на «Мосфильм». Когда в просмотровом зале я увидел себя на экране, то ужаснулся! В голове пронеслось: «Ну все, теперь меня в кино точно никогда не будут снимать!» Зато сейчас я уже знаю, что такое планы (средний, общий, другие), что такое световая точка и прочие съемочные секреты. Понятное дело, я уже не бегаю по площадке как бешеный, а четко слушаю все указания, в том числе и световиков. Потому что они способны любого актера как возвысить, превратив его в принца, так и сделать из него жабу. Самый большой кошмар — это крупный план. Можно так изуродовать человека, что его точно перестанут снимать. Ругаться тут бессмысленно. Нужно приспосабливаться. В хорошем смысле этого слова. Поэтому со световиками я больше никогда не ссорюсь. Никогда! Как и с операторами. На веки вечные останешься таким, каким тебя сняли. Я давно уже понял, что артисты — в руках звукорежиссера, монтажера, оператора, режиссера. Актер — просто светлое пятно в кадре! (улыбается)
— Все ли задуманное сбылось?
— Думаю, что не все. Так что в этом смысле пока точку не ставлю. И надеюсь, что еще очень долго не буду ставить. Открою секрет: вы не найдете ни одного артиста, который был бы доволен своей судьбой. Ни одного! И я такой же. Перед смертью Михаил Пуговкин сказал: «Мне страшно представить, что эта роль — последняя». Известный актер МХАТа в 98 лет написал заявление об уходе с формулировкой: «В связи с отсутствием творческой перспективы».
Очень трудно поставить точку в своей жизни. Так же тяжело сознаться себе в том, что ты что-то уже не можешь сделать в силу своего возраста. Поэтому я всегда говорю так: «Делайте сейчас то, что хотите в эту минуту. Хватайте сегодняшний день, потому что завтра уже будет поздно». Увы, этот день завтра уже точно не вернется. Поэтому лучший момент нашей жизни происходит здесь и сейчас. И, к сожалению, больше он уже никогда не повторится. Да, можно ошибиться, можно споткнуться, а можно и упасть. А как иначе?
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
Фото автора и из архива Максима Аверина
Ранее в «Новой Сибири»:
