О скрытых смыслах выставки «Перекрестки», которая проходила в краеведческом музее, рассказывают переводчик Андрей Щетников и график Сергей Гребенников, чьи работы стали иллюстрациями к книгам аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса. Абстрактная графика Сергея Гребенникова понятна и интересна не слишком многим ценителям прекрасного, да и переводы авангардистских стихов Борхеса читающая публика друг у друга из рук не рвет. И то, и другое, взятое по отдельности, вполне абсурдно по форме и содержанию, но в общем сочетании дает понять, что игра с абсурдностью вовсе не обязательно должна сводиться к абсурду. Потому что, когда рвутся причинно-следственные связи, рождается новый смысл — смысл неочевидный и непривычный, как, собственно, все новое.
Гребенников не любит давать интервью, поскольку объяснять содержание своих работ и механизм творческого процесса ему не кажется обязательным. Но на один отвлеченный вопрос он все-таки ответил.
— Сергей, насколько твоя графика соотносится со стихами Хорхе Луиса Борхеса? Или этими же работами с тем же успехом можно было проиллюстрировать стихи Хлебникова, Керуака или, скажем, Веры Полозковой?
— Каждый человек видит по-своему. Меня немного смутило, что в моих рисунках нашли такую многозначительность, но тут ведь все зависит от индивидуальности восприятия: раз Андрей увидел некоторое соответствие — значит, так и есть. Вообще-то, я специально с какими-то смыслами не работаю, все рождается по дороге, в связи со скоротечностью технологического процесса. Размазываешь краску по меловке, акрил дает пену, структура меняет тональность на глазах. Так и работаю, пока рука ходит, а бумага терпит.
***
Переводчик Андрей Щетников — человек куда более разговорчивый, поэтому он согласился объяснить некоторые не вполне ясные нюансы — как графики, так и стихов, представленных на выставке.
— Скажи, Андрей, сколько вообще у нас в городе людей, которых можно заинтересовать Борхесом? Ведь его, к примеру, очень недолюбливает москвич Дмитрий Быков, о чем регулярно напоминает, а новосибирский поэт Дмитрий Рябов даже когда-то сочинил насмешливое: «…Там чудеса, там Фолкнер бродит, там Борхес на ветвях сидит». Что-то в этом роде…
— Наверное, это вопрос не ко мне, я ведь не отвечаю за популярность в Новосибирске тех авторов, что перевожу.
— Да, Борхес автор знаменитый, но не всем понятный. А кто простой? Пруст или Джойс?.. Но, тем не менее, у этого непростого писателя есть свои хиты, такие, например, как новелла «Сад расходящихся тропок», довольно широко известные. Или какие, на твой взгляд?
— Я думаю, что это «Юг» и «Тайное чудо».
— «Тайное чудо» напоминает знаменитый рассказ «Случай на мосту через Совиный ручей» Амброза Бирса — только в одном случае героя расстреливают, в другом вешают.
— Да, в этих рассказах с героями происходит что-то отдаленно схожее, но в то же время совершенно разное. Да, темы соприкасаются. Но ведь, как известно, в мировой литературе существует всего четыре основных сюжета…
— Так называемых архетипических. Это Борхес утверждал, что их столько, а, вообще-то, некоторые считают, что их семь или даже тридцать шесть.
— Это кому как больше нравится. Идея выставки выросла не из сюжетов, как ты понимаешь. Она возникла как своеобразный повтор того, что мы с Сергеем уже делали один раз — в гостиной Союза художников на Площади Калинина. Я там читал «13 способов видеть черного дрозда» Уоллеса Стивенса, переходя при этом от одной работы Сергея к другой. Не то чтобы мы как-то подробно заранее договаривались о какой-то общей концепции, но получилось, по-моему, хорошо. Я люблю ведь не просто тексты читать, а чтобы из этого какой-то перформанс получался, чтобы открывалась еще какая-то сторона того, что делает поэт и художник, чтобы их работы как-то… замерцали, отражая друг друга. Например, черно-белая графика способна оттенять стихотворение, которое тоже оказывается неожиданно черно-белым.
— То есть вы решили сделать своего рода повтор, только более масштабный?
— Вот именно. Поэтому в тесном помещении на Калинина при открытии все были вынуждены смотреть и слушать, а в краеведческом имелось два зала, так что была свобода выбора. Многие из тех, кто пришел, из-за коронавируса давно не виделись, а тут получили возможность пообщаться. Ну и хорошо. Выставка провисела месяц, рядом с работами Сергея располагались мои тексты — все заинтересованные люди это увидели. Да и вообще, несколько лет назад выходила книжка моих переводов под названием «Перекрестки», проиллюстрированная графикой Гребенникова. Это очень ранние мои переводы — то, с чего я начинал двадцать с лишним лет назад. Сейчас, возможно, многое я бы уже перевел по-другому, но в книжке есть, на мой взгляд, два переводческих шедевра, которыми я горжусь.
— А кто был доминантом выставки? Щетников или Гребенников?
— Ну конечно, графика — это главное. Ни в коем случае не буду настаивать на другом. Выставка — это выставка, а книжка — это книжка.
— Так все же подбирали стихи к графике, или наоборот?
— Никто ничего не подбирал, как-то все само встало на свои места. Достаточно поглядеть на работы Сергея, чтобы понять: это однозначно имеет отношение к Борхесу. Все ведь строится на ассоциациях. Зритель может увидеть в этой графике конкретные образы, может просто смотреть, как эти линии и пятна прекрасно расположены на листе. Еще лет тридцать назад, когда я впервые познакомился с работами Сергея, меня поразило присутствие в них какого-то закрытого мира, в котором он живет. Причем удивление вызывала даже не сама конкретная работа, а то, что существует в мире человек, который смог вот это все сделать. Интервью Гребенников давать не любит, потому что, как мне кажется, акт работы с бумагой и краской — нечто самодостаточное и не требующее объяснений с помощью слов.
— Вот Борхес пользовался не красками, а словами, но в одном из интервью сказал, что каждая хорошая книга содержит секрет, и, по сути, мы читаем совсем не то, что в ней сказано: «То, что человек пишет, должно выходить за рамки его намерений».
— Наверное, что-то подобное происходит и с Гребенниковым в процессе работы. Связи между автором и произведением неразрывны, нельзя воспринимать созданное им отдельно от создателя. Человек, живущий своей «биографической» жизнью, все равно оказывается втянутым этими тонкими связями в свое произведение.
— Как я понимаю, по этой причине ты и занимаешься переводами поэтов, которых до тебя уже не раз переводили. Вот тот же Хорхе Луис на русский был переведен многократно за последние лет тридцать.
— В начале 90-х начало появляться очень много изданий. Но большая часть русских переводов стихов Борхеса — это работа Бориса Дубина, я у него бывал в гостях когда-то. И мы с ним по этому поводу разговаривали. И он прекрасно понимал, и я прекрасно сейчас понимаю, что мы трактуем автора по-разному. Возможно, лишь чуть-чуть, но все равно по-разному. Двадцать лет назад я очень сухо обращался с борхесовскими верлибрами, не пытаясь их излишне поэтизировать. Сейчас, когда Борис Владимирович умер, уже не обсудишь ни с кем все эти тонкости. Когда-то его переводы сонетов казались мне вершиной, которой я никогда не достигну. А вот теперь оказалось, что могу… Знаешь, существуют такие стихи, которые буквально по сто раз переводили и продолжают переводить, — того же Горация, к примеру. Недавно занялся «Крымскими сонетами» Мицкевича и в самом первом так перевел один кусок — как мне показалось, до меня еще никто не перевел. И вдруг смотрю: точно так же сделано у Бунина…
— После пятидесяти переводов «Крымских сонетов» довольно трудно предложить что-то совсем неожиданное. Отчасти это касается и иллюстраций, возможно?
— Ведь как в графических произведениях, так и в литературе может быть множество подходов. Я легко могу себе представить несколько книжек Борхеса совершенно по-разному проиллюстрированных, — к примеру, с использованием фотографий Буэнос-Айреса столетней давности, почему нет?.. Прожив долгое время в Европе, молодой Хорхе Луис было решил, что уже стал европейцем, а вернувшись домой, он вдруг понял, что он является портеньо, то есть уроженцем этого города.
— То есть недаром ваша выставка проходила в краеведческом музее: она как-то связана с чувством осознания Родины? В данном контексте разницы между Буэнос-Айресом и Новосибирском нет никакой.
— Если хочешь, можешь так считать. Примерно об этом и рассказано в сборнике стихов «Жар Буэнос-Айреса». И в этих стихах видно, что Борхес так сильно и торопливо впитывает в себя краски окружающего мира, потому что предчувствует свою надвигающуюся слепоту.
— Ведь то, что Борхес к пятидесяти годам стал практически слепым, очень сильно повлияло на его творчество — он увлекся как бы это сказать… сновидчеством.
— В каком-то смысле. Вторая его книжка, присутствовавшая в виде текстов на выставке, — это «Атлас», написанная во время путешествия с его женой, Марией Кодамой: она делала фотографии, а он записывал впечатления. К примеру, писал о колонне, которую ощупал, о памятнике, к которому прикасался. Самый знаменитый пример — это когда он в Сахаре пересыпал пригоршню пека с места на место и сказал, что изменил Сахару, и что это воспоминание осталось самым ярким из тех, что он привез из Египта.
— Один из журналистов в каком-то интервью спросил Борхеса, какую бы книжку он взял с собой на необитаемый остров.
— Он ответил: «Искусство делать башмаки». А я бы, наверное, все же взял с собой не томик Борхеса, а томик Пушкина.
— Еще один глуповатый вопрос того же журналиста: существует ли другая жизнь?
— Для Борхеса этот вопрос был очень важным. Это отчасти напоминает позицию русских космистов: я вот Федорова недавно перечитал. Вот и для аргентинского писателя единственным прощением после смерти было забвение. Это очень мудрая позиция: мир меняется, и скоро нас в нем не станет, и тогда мы больше не будем мешать своим присутствию этому миру — пусть он становится таким, каким хочет быть. Борхес считал, что мир постоянно должен обновляться. Это правильно. И это хорошо.
— В принципе, как я понимаю, всем тем, кто не успел посетить вашу графико-поэтическую выставку, можно ознакомиться через интернет с графикой Гребенникова и переводами Щетникова, чтобы воссоздать для себя эдакий Синтез Под Именем Борхес.
— Почему бы и нет. Я думаю, вреда от этого никакого не будет.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»
