Актер пришел в редакцию «Новой Сибири» с тревожным письмом о кадровых потерях новосибирского театра – мы не смогли ему отказать.
Когда-то сын задал Алексею Толстому вопрос: «А что такое сугробы?» — и это стало последней каплей для решения прервать эмиграцию и всей семьей вернуться домой, в Россию. А я на своей земле, в своем театре о сугробах не грущу (вон они, «верблюжьи горбы», по всем городу!), но тоже чувствую себя эмигрантом. Живу, как квартирант: в служебной квартире со служебным ключом.
Или я чужой, или вокруг — чужие.
Мне говорят: «Да не принимай ты близко к сердцу». А я как в том стихотворении:
Не понимаю, что творится.
Во имя благостных идей
Ложь торжествует, блуд ярится…
Махнуть рукой, как говорится?
Но как же мне потом креститься
Рукой, махнувшей на людей?…
Что же поделать, если я таким родился. Для меня даже Новый год печальный праздник – мама стала на год старше, и от этого тревожно.
Уходят родные люди. «Тает» моя актерская семья. Многие уже не вернутся из дальнего похода. На флоте это самая драгоценная награда – знак нагрудный «За дальний поход». А они и были моряками. Паша Харин, Лаврушка, Женя Андреевич.
Евгений Калашник – мой самый любимый Дон Кихот. Рыцарь печального образа. Помните, в захаровском фильме надзиратель говорит Марте, навестившей Мюнхгаузена в тюрьме: «Не молчите! На свидании принято разговаривать!» А они и разговаривали – глазами, сердцем. Мы с Женей Андреевичем в нашу последнюю встречу разговаривали почти как в том кино. Я боялся тревожить его своим вяканием. Видел, что у него мало сил. Видел скрученные болезнью ноги. Видел, что ему больно. Чувствовал волнение (это было в день свадьбы его сына). Но все же задавал свои немые вопросы, а он молча отвечал. И его беззвучные ответы были напутствием мне, предостережением. Оберегом на будущее.
Он завещал мне искусство прощать. Не знаю, научусь ли. Ведь он ушел, ни на кого не держа зла, а я бы на его месте так не смог, принял бы отлучение от театра как предательство.
Уходят люди, уходят. У нас в театре идет спецоперация. Мы несем серьезные потери.
Вы когда-нибудь видели, чтобы артиста из театра провожали на пенсию? Только на тот свет! Мы, скоморохи, жадные до работы! Уже и зрение подводит, и слух, и ножки не гнутся, а сцена манит, зовет.
Когда театр прощается с 60-летними, это глупо. В 60 лет артисты — самый сок, у них и опыт, и – дай бог – силы, и желание играть. Они могут уходить только потому, что чувствуют: не нужны. Ну а когда театр теряет совсем молодых – это уже людоедство.
Они дикари, что с них взять, верят, что, если съесть печень или сердце врага, то станешь сильнее, здоровее, добрее. Но сегодняшние людоеды съели Александра Прокопьевича Кулябина и хорошо потрапезничали в «Первом театре», но лучше не стали. Как были упырями – так и остаются.
Можно, конечно, прикинуться, что ничего не видишь, ничего не слышишь, молчишь, живешь на облаке. Но я так не смогу: я живу в служебной квартире театра, я из этой среды, я с Александром Прокопьевичем за руку здоровался (а не просто кивком на бегу). Так что при встрече за угол не сверну и на другую сторону улицы не перейду.
Артист СИМОНЯН, специально для «Новой Сибири»
Фото newsib.net.
От редакции. Актер театра «Глобус» Артур Оганесович Симонян не скрывается под псевдонимом «Артист Симонян», а искренне считает, что его и так все знают. Его жанр – воспоминания об ушедших коллегах. Обычно он отправляет в редакции городских СМИ колонки с воспоминаниями о них, напоминает о том, что вместе с ними уходит эпоха.
В этот раз, как обычно сбивчиво, путанно и перескакивая с мысли на мысль, Артур Симонян говорит о прощаниях в несколько более широком смысле.
Ранее в «Новой Сибири»:
