На вопросы «Новой Сибири» отвечает бывший актер и нынешний литератор, в свое время сочинявший стихи в этой газете в качестве штатного поэта.
Дмитрий Рябов окончил Новосибирское театральное училище, в начале 90-х работал в театре «Старый дом» и Нижнетагильском молодежном театре. В 2000-х годах начал заниматься драматургией и основал (совместно с Кристиной Кармалитой) товарищество сибирских драматургов «ДрамСиб». Последние пять лет работает в журнале «Сибирские огни» редактором отдела общественно-политической жизни.
— Не знаю. Ты первый начинай, Васильич, почему я-то?
— Хорошо, давай я. А то ты опять начнешь развивать любимую тему, что все суета сует, что мир катится в тартарары и нарастает энтропия…
— С чего бы это? Энтропия в мире ничуть не нарастает. Она начинает нарастать не в мире, а в головах, да и то только в определенном возрасте, когда надоедает все время повторять одни и те же действия. В соответствии со старым анекдотом возникает желание как можно медленнее спускаться с горы.
— «Сидя на высоком холме…» помню, а вот что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду анекдот. Когда на горе стоят два быка, и молодой бык суетливо предлагает быстренько спуститься вниз и покрыть симпатичную телку. А старый отвечает: «Нет. Сейчас мы о-о-чень медленно спустимся и покроем сразу все стадо».
— Как я понимаю, у тебя в планах какие-то очень масштабные мероприятия?
— Я пока просто стою на горе.
— Ну да, смотришь по сторонам и каждый раз по итогам событий поясняешь: «А я ведь предупреждал, Васильич».
— Васильич, это потому, что я по гороскопу Рыба и у меня развит дар интуиции. Я в жизни многих и о многом предупреждал. В том числе и бывшего редактора «Сибогней» Владимира Берязева, кстати…
— Ты вот, Дима, долго был поэтом, а потом неожиданно переквалифицировался в драматурги. Тоже это предвидел?
— Тогда все слишком быстро произошло. Началось с того, что мне позвонил Юра Чепурнов, известный тебе актер театра Афанасьева, и сказал, что нам нужно пьесу написать за десять дней, потому что за нее пообещали каждому по тыще евро. На мой вопрос, почему за десять дней, и почему именно мы, Юра ответил, что Сергей Николаевич сказал, что надо очень срочно, а больше таких дураков он в городе не знает.
— Может быть, «талантливых дураков»?
— Нет, это не уточнялось. Так мы и написали «Ассакамури», она пошла и позже еще в нескольких театрах ставилась.
— Да, там были наркотики, бандиты, гранаты на сцене взрывались… Хотя мне больше всех нравится наша совместная пьеса «Карма», где были и криминал, и двести тысяч долларов, и мистика, и оживающие трупы. Там у нас бандит с заложницей меняются телами... Да много всего было. Но Сергей Николаевич, прочитав пьесу, подытожил: «Бездна таланта, потраченного хрен знает на что». Ставить категорически отказался, хотя нам было очень интересно, как можно поставить на сцене «телесериальную» историю.
— Что же там Афанасьеву-то не понравилось?
— Не знаю, мы сами до сих пор в недоумении
— Ну а если серьезно?
— Серьезно не получается… Вот Женя Рогулькин — смелый режиссер, взял актеров-любителей и поставил эту «Карму» года три назад в ДК им. Октябрьской революции. Правда, сразу после этого он быстро уехал из города, теперь в Омске главный режиссер в ТЮЗе. Но «Карму» ставить больше не хочет.
— После второй «Кармы», наверное, ему прямая дорога куда-нибудь в Купино.
— А вместе с Чепурновым мы еще несколько пьес написали. Например, «Продавщицы весны» — про девушек по вызовам, ее Миша Медведев в Доме актера ставил когда-то…
— Еще у вас было коммерческое произведение к юбилею Бородинской битвы.
— Про войну 1812 года. Накануне годовщины этой войны я обнаружил, что драматургического материала на эту тему совсем мало: «Кутузов» 1943 года и знаменитый мюзикл «Давным-давно». Вот мы и решили заполнить нишу, сочинив текст, так сказать, ритмизированной прозой. И в целом маркетинговый ход удался — пьеса прошла в пяти или семи театрах.
— Да у нас в городе столько театров не наберется.
— Я всю страну имею в виду — и Кострому, и Калининград. Жалко только, что она в следующий раз только через 50 лет может пригодиться.
— Какая разница. Все равно в театре, как говорил Шариков, одно дуракаваляние.
— Не без того. Как и в литературе, кстати. Я бы вот и литераторов, как актеров, по старой традиции хоронил за кладбищенской оградой.
— Этих — в первую очередь! Ты вот это в заголовок вынеси: «Я бы хоронил литераторов за оградой кладбищ».
— Но ведь еще не так давно писатели были властителями душ, душеведами, — Гоголи, Толстые и Солженицыны. А теперь остались Пелевины, Акунины да Прилепины.
— Мы, Васильич, с тобой в те времена не жили, неизвестно, какими все они на самом деле были крутыми душеведами…
— Ну а как же Достоевский, который публиковал свои дневники и зарабатывал на этом?
— Тогда интернета не было, а сейчас в «Фейсбуке» черта с два бы что этот Достоевский продал.
— Вот ты, как Рыба по гороскопу, любишь прогнозировать. Но обычно твои прогнозы сводятся к тому, что рано или поздно всех культурных деятелей повесят на фонарях.
— В случае если мы дойдем до крайней степени толерантности, так и будет. А как ты хотел? Я уже давно говорю, что сейчас название пистолета ТТ можно расшифровывать как «тотальная толерантность».
— Ты мне-то голову можешь и дальше морочить, а вот читатели могут и вправду купиться на эти твои провокации.
— И хорошо, пусть верят, хуже не будет. «Тотальная толерантность» — это никакие тебе не шутки. Например, в нынешних окололитературных дискуссиях о феминизме все чаще используется риторика, очень напоминающая статьи из газеты «Правда» 80-летней давности: «Проклятые выползки свили гнездо…», и тому подобное. Таким странным образом прогрессивное человечество понемногу превращается в какую-то тоталитарную кальку.
— Может, пока еще в только в авторитарную?
— А хрен редьки не слаще. Что феминизм, что этот… эл-дэ-гэ… как его там…
— ЛДПР?
— Да нет, я про ЛГБТ. Ну и про расизм и про много еще что. Главное, что принцип «Добро должно быть с кулаками» нынче возводят в высшую стадию, когда всех несогласных проще перевешать, чем перевоспитать. Это, наверное, тоже подход, но подход кронштадтских матросов, которых ненавидят и либералы, и патриоты. Может быть, конечно, это только я так вижу общую картину, на самом деле все по-другому, все у нас хорошо.
— Неразвито только в реальной жизни. А вот в «Фейсбуке» вполне себе растет и расцветает. Вон, погляди, сколько дискуссий на эти темы. Скажем, взять того же Токарева. Если покопаться в его биографии и выяснить, что у него, предположим, жены не было или домыслить что-то подобное, представляешь, сколько можно нагородить? Сразу станет понятно, что одно из «Т» в «ТТ» — это точно транссексуалы.
— Да, сейчас стало модным переосмысливать в этом духе стихи военных поэтов. Ели два бойца спят, обнявшись в холодном окопе, — с ними ведь все сразу ясно. Кому-то.
— «Согрею ладони я над дымящейся кровью твоей…» — тоже тема для инсинуаций. Кстати, я думаю, что постмодернизм в этом смысле был поблагороднее — он разве что мог пошучивать над этими темами.
— Постмодернизм мы уже проходили. А вот скажи, что на данный момент происходит в литературе? Вопросик — мало не покажется.
— Вот мы сейчас сидим, Васильич, в книжном магазине «Капиталъ», где вокруг чертова куча книг, и я думаю: «Ну и что мы можем всему этому противопоставить?». Поскольку по большому счету все уже написано до нас, на полках — миллион раз использованы 36 вариаций сюжетов, которые когда-то француз Польти обозначил. У кого-то получилось лучше, у кого-то хуже, у кого-то совсем плохо. Но, честно говоря, конкурировать с ними нет большого желания. Помнишь, когда-то поэт Самойленко на нас ругался: почему вы так мало пишете, собаки? А куда больше-то — вон вокруг тыщи полок с книжками…
— И везде надписи «Уценка». Но ты ведь, Дима, не оставляешь надежды, «не убираешь ладони со лба» — вот, говоришь, прочитал чуть ли не весь список премии… как ее там…
— «Национальный бестселлер». Надо все-таки читать современную литературу, чтобы более-менее адекватно ее оценивать. А не так, как оценивают Борхеса: «Банановая каталажка» — и все. Вот я и почитал много чего из бестселлеровского списка.
— И каковы результаты прочтения?
— Как говорил все тот же Шариков: «Да не согласен я».
— «С обоими»?
— Да, со всеми. Даже одна из финалисткок Погодина-Кузмина мне показалась как-то не очень: пятидесятые годы, какие-то шпионы…
— «Контрреволюция одна»?
— Да, Полиграф Полиграфович точно формулировал. А вот «Земля» Елизарова мне понравилась. Правда, в конце у него вылезла крутая филологичность, а она, на мой взгляд, там совершенно лишняя. Подчеркиваю: на мой взгляд. А что касается состояния поэзии, то могу сказать, что мы сейчас переживаем возвращение поэта Эдуарда Асадова, молодежь его читает. Можно даже догадаться, почему: эти стихи очень напоминают «статусы» в соцсети «ВКонтакте».
— Это типа имиджевый эпиграф к собственному «нику»?
— Да, что-то красивое, глубокомысленное, но не имеющее никакого смысла. «Чем темнее ночь, тем ярче рассвет», «Люби меня как я тебя, глазами голубыми». Именно такой и Асадов — вроде как простой, но с претензией на философичность. Плюс пафосность — именно то, что любят в соцсетях.
— У него ведь к тому же много сюжетных стихотворений, а не про пейзаж за окном, описание которого на третьей строфе вводит в тоску.
— Ты ведь знаешь, что и про пейзаж за окном можно написать интересно. Хотя, конечно, мало у кого это получается. Основная претензия к молодым поэтам…
— Что такое «молодые поэты»?
— Допустим, люди 35 лет. Собственно, какие они молодые… В этом возрасте кое-кто уже дивизиями командовал… Так вот, сидит в них какая-то непреходящая унылость — причем унылость какая-то неупругая. Вот у того же Бродского полно унылых стихов, но они ведь как пружины. А тут какая-то белая каша, размазанная по чистому столу, да и каша-то какая-то остывшая, с комочками. Может, конечно, это такой современный тренд: если пишет и плачет — значит, уже поэт. Хотя, согласен, в поэзии, как в кулинарии, сосуществуют и простой черный хлеб, и брокколи с котлетой.
— Как-то мы с тобой быстро с Парнаса до котлет скатились.
— Я думаю, что настоящая поэзия как вышла из магии, так магией и осталась. Можно ведь написать стихотворение с рифмами, мыслями и даже прекрасными образами, но в итоге получится полное говно. Никакие аллитерации не спасут. Я не буду приводить сейчас примеры и называть фамилии… А можно написать кривенько-косенько — и выйдет прекрасно. Объяснить этот фокус совершенно невозможно.
— Да, у того же Александра Блока иногда идут сплошь бессовестные глагольные рифмы, а в результате получается шедевр.
— Поэтому выучить на поэта в литинституте совершенно точно невозможно, и хвастаться тем, что умеешь писать в силлабо-тонике про Родину — неправильно. Хотя, кстати, и такие стихи могут быть хорошими. И если кто-то сел сочинять верлибр, например, про педерастов — это вовсе не означает, что он не может получиться прекрасным. Если там присутствует магия. Все-таки, повторяю, в поэзии есть что-то шаманское, но процесс не обязательно сопровождать плясками и питьем настоя из мухоморов. Ты ведь знаешь, что когда текст не сконструирован, но зато в нем есть легкое дыхание, как выражался Бунин, это ведь сразу чувствуется.
— Допустим, понятно это не каждому читателю.
— А читателю и не надо понимать, «легкое дыхание» он ловит на подсознательном уровне: ему это просто нравится, а почему — объяснить не может.
— В середине 90-х годов в газете «Новая Сибирь» специально для тебя была введена ставка штатного поэта. Наверное, немногие в России могут таким похвастаться.
— Насколько я помню, я все же был штатным поэтом ПАН-клуба газеты «Новая Сибирь», этой пресловутой литературной группы. И в этом статусе я проработал года четыре, да. Хотя даже в те годы я хорошо видел, что несколько человек в России пишут стихи лучше, чем я… Ну, это не вы, мои коллеги, конечно, были, но все-таки это немножко угнетало, ведь хотелось быть одновременно и Есениным, и Высоцким. Правда, было понятно, что Москва меня не примет: когда я поступал в литинститут в 93-м году, покойный Евгений Долматовский в рецензии на мои тексты написал, что это не стихи, а балаган. Зато эта рекомендация очень помогла при приеме в ПАН-клуб. А стихи мои пан-клубовские действительно были хорошие, хоть и отчасти «юмористические», они до сих пор, когда я их читаю, «заходят».
— А читаешь ты их, кстати, на выездных встречах с читателями «Сибирских огней», насколько я понимаю. Расскажи, как ты оказался в штате сибирского литературного журнала.
— В «Сибирские огни» я попал просто. Когда у них произошло то, что произошло, и Щукин стал главным редактором, я туда зашел и предложил Михаилу Николаевичу печатать в журнале сибирскую драматургию, потому что мы с Кристиной Кармалитой как раз занимались развитием проекта «ДрамСиб». Разговор закончился на «давайте попробуем», но потом он мне позвонил и говорит: «А ты не хочешь повыводить журнал в общественное информационное пространство?» Вот с тех пор мы всем этим и занимаемся. Говоря казенным языком, реализовано много проектов — от организации встреч с писателями в библиотеках Новосибирска, НСО и других регионов до проведения ежегодного Совещания сибирских авторов и вручения премии журнала «Сибирские огни». Это я так скучно выражаюсь, но на самом деле все это ужасно интересно, и говорить об этом можно долго. Но, думаю, в следующий раз, да?
— Что-то я не вполне уверен. Мы, кстати, отвлеклись от темы ПАН-клуба, давай вернемся к этой группе неадекватных литераторов. Ты уже как-то раз вспоминал в интервью, что у тебя даже в трудовой книжке записано: «Премирован бутылкой коньяка». Как складывались трудовые будни, когда поэту нужно было кровь из носу каждую неделю сдавать хотя бы по одному стихотворению?
— Да не просто по стихотворению — оно должно было быть хо-ро-шим, чтобы приемщик произнес доброжелательное «хм». Конечно, приятно было, что фиксированная зарплата, что прямо таки державинская должность, но ведь надо мной стояли два начальника — ты да управляющий делами Георгий Селегей. Именно вы и растоптали тогда во мне поэта. Я ведь до сих пор испытываю идиосинкразию к написанию стихов. Сейчас уже меньше, правда, но все-таки. За эти годы я отвык от вольного полета духа, которым пользуется, к примеру, поэт Слава Михайлов, а приучился к пошлой поденщине: когда знаешь, что газета выходит в пятницу, и в четверг — хочешь не хочешь — сочини и принеси свое творение в редакцию на бумажке. Ведь ни компьютеров, ни емейлов тогда не было.
— Настрадался ты в «Новой Сибири», как я вижу.
— А то. Хотя помогала, конечно, атмосфера бесшабашная, которая царила тогда в газете, помогали и бабушки, которые торговали на «Студенческой» магическим зельем в виде водки. Так в памяти и осталась эта атмосфера 90-х (водки, лихости и ветра) — для поэзии самая что ни на есть питательная. Многое в тех текстах, разумеется, было построено на постмодернизме. Ведь тогда люди еще очень доверчиво относились к тому, что писалось в прессе, вот мы этим и пользовались. Это сейчас вокруг сплошной хайп, никто ничему не верит.
— Да, пытались ломать стереотипы с переменным успехом. Я помню, как ты однажды опубликовал фальшивый опрос об отношении сотрудников газеты к ПАН-клубу. Там был такой отзыв — цитирую по бумажке: «Рябов утром пьет два стакана водки, Селегей — три, а Ахавьев курит анашу, зато вечером Ахавьев пьет шесть стаканов водки, Селегей — семь стаканов, а Рябов колется героином».
— Вот-вот, у кого-то в памяти и отложилась примерно такая ложная картина. В том опросе еще наши жены говорили, что будто бы мы все деньги пропиваем, и им приходится продавать свои бриллиантовые колье и диадемы, чтобы не голодать. Да, это была горькая самоирония, но зато, помню, было очень приятно, что всю эту галиматью публиковали в газете тиражом тысяч 30, что ли, экземпляров. Да и вообще у нас тогда было полно шуток на грани фола, а то и с фолами: недавно случайно наткнулся на какой-то старый номер, гляжу — а там где-то в тексте «пошел на…» — совершенно спокойно.
— Ну, тут гордиться особо нечем.
— Да дело не в этом. Думаю, что дело тут даже не в молодости. А именно в ветре. Сейчас совсем другая атмосфера, безветренная.
Александр АХАВЬЕВ, «Новая Сибирь»
Фото из архива Дмитрия РЯБОВА
