Михаил Бару — поэт, прозаик и переводчик — делится своими мыслями о судьбе литературных журналов и российских городов, о «неизбежности» Достоевского и о сути современных русских хайку
— В стране отшумели первомайские демонстрации и митинги — а вы с каким плакатом готовы выйти на улицу?
— Был такой старый советский анекдот о диссиденте, который вышел на улицу с чистым листом бумаги. Зачем что-то писать? И без того уже все всё понимают и знают. Думаю, что как раз такое время настает. Или уже настало.
— «Арион» и «Октябрь» закрылись. Журнальная культура умирает? Что придет ей на смену? Где печататься авторам?
— «Арион» и «Октябрь» закрылись, журнальная культура не умирает. Слухи о ее смерти сильно преувеличены. Авторам можно печататься, где им хочется, и в литературных журналах тоже. Если, конечно, редакции журналов их возьмут. Это если вкратце. Если подробно, то, с моей точки зрения, нет абсолютно никакого «толстожурнального» кризиса. Есть финансовые проблемы у читателей, у библиотек. Сама идея таких литературных журналов, как справедливо заметил главный редактор «Знамени» Сергей Чупринин, живая, здоровая и плодотворная. Деньги нужны не журналам, а библиотекам. Журнал от читателей прокормится. Я бы сравнил ситуацию, в которой оказались литературные журналы «высшей лиги», с научными журналами, поскольку имею публикации и в тех, и в других. Никто не говорит о кризисе научных журналов, хотя стоимость подписки на них, случается, в десятки раз выше, чем на литературные. Одному ученому на них никогда не подписаться. Журналы выписывает институт. Деньги институту, если он академический или учебный, дает государство. Никуда от этого не деться государству, если оно хочет, чтобы его ученые были учеными, а не изобретателями велосипедов. Теперь, в цифровую эпоху, существуют огромные электронные базы научных журналов. В каком-то смысле «Журнальный зал» есть аналог таких баз. Вход в эти электронные базы платный. Ученые, а, вернее, институты и университеты, в которых они работают, за этот вход платят как миленькие. Заметьте, никто не говорит здесь о кризисе журналов и о том, что надо искать новые формы и пути подхода к читателю. Хорошие, солидные научные журналы не бедствуют. Каждому ученому хочется опубликовать свою работу в таком журнале, а не на сайте, скажем, «химия.ру» или «физика.ру», где публикуются самодеятельные физики, химики и городские сумасшедшие. В этом смысле писатели ничем от ученых не отличаются. Они тоже хотят публиковаться в хороших журналах. Хороший журнал — это рецензируемый журнал. Эту фразу я бы написал пять раз для тех, кто ищет новые пути и формы. Рецензируемый журнал — это редакция. Это такие простые вещи, о которых мне даже неловко писать. Рецензия нужна и писателю, и читателю. (Когда тебе в толстом журнале откажут — это тоже рецензия.) Особенно теперь, когда пишут даже те, кто еще не научился читать. Невозможно в море книг, сайтов, журналов ориентироваться самому. Нужны карты, компасы и лоцманы. И толстые литературные журналы осуществляют эту функцию. Ну о каком кризисе можно говорить?! Есть нищие читатели. Можно помочь провинциальным библиотекам. Да, среди нас нет миллионеров. Среди тех, кто читает толстые литературные журналы, таких очень мало. Но, как мне кажется, один читатель может оплатить годовую подписку полюбившегося ему журнала для какой-нибудь провинциальной библиотеки. Для Тотьмы или Зарайска, для Южи или Ветлуги. Да, я понимаю, что это лишь частичная мера. Она положения не выправит, но поправит. «Ино еще побредем», как говорила жена протопопу Аввакуму. Тут все способы хороши. Тем, кто скажет, что мое предложение ерундовое, но у него есть свое, которое в сто раз лучше и точно поможет, я пожму мужественную руку. Можно, к примеру, теребить (а лучше оторвать) за выступающие части министра культуры. Бюджеты провинциальных библиотек находятся в его власти. Можно теребить губернских культурных министров. Ведь существуют же они, наверное, и их министерства имеют бюджеты.
Ох, и имеют… Я понимаю, что этим министрам самим не хватает денег на свои собственные нужды, но что делать. Все равно без этого разговора, видимо, не обойтись. Наверное, получился у меня какой-то сумбур вместо музыки, но… наболело. Мы много говорим о «кризисе толстых журналов», которого нет. Есть неприятная финансовая ситуация, да. Вот из нее и надо искать выходы. Не один, а все те, которые можно найти
И еще. За последние несколько лет я почти все литературные новинки (стоящие) находил в толстых журналах. Или сами тексты, или рецензии на книги, которые потом читал.
Иногда я думаю, что решение «толстожурнального вопроса» придет совсем не с той стороны, с которой мы его ждем. На смену бумажным периодическим изданиям приходят электронные. Никуда от этого не деться. И придут. Скорее, чем мы предполагаем. Мало-помалу все заинтересованные читатели будут обеспечены интернетом. Даже в страшных дырах. Просто программисты придумают, как надежно защитить журнальный (и книжный тоже) контент от пиратства и параллельно придумают, как легко заплатить за чтение чего угодно. Вот как мы теперь платим за телефон с телефона или с компьютера, или из автомата.
— Вы написали о множестве небольших городов России — какой из них пришелся по сердцу?
— Они все в моем сердце. Замечательны Вельск и река Вага, прекрасен Осташков на берегу Селигера, чудесна Кинешма, в которую хочется не просто приехать а вернуться, хотя я сам из Серпухова, крошечный Васильсурску слияния Суры и Волги, Белозерск, Пошехонье, вид на Клязьму с высокого берега рядом с Вязниками… И все же. Есть города, может быть, и не очень выдающихся архитектурных достоинств, но… В Солигаличе, когда стоишь на берегу реки Костромы, на том месте, где в XVI веке была крепость Соль Галицкая, которую три дня и две ночи осаждали татары, пытаясь поджечь и взять приступом, когда отмечаешь про себя — вот они наступали отсюда, вот мы были здесь, лили со стен кипяток и смолу, а они… а мы… И ведь в Солигаличе еще сохранились котлы-кипелицы, из которых поливали кипятком татар. Смотришь и кожей ощущаешь время. В Москве такое сложно почувствовать — здесь множество времен спрессовано в многослойный каменный пирог, а в провинции Средневековье иногда выходит на поверхность, и его можно буквально потрогать руками. Как, например, в Шацке или в Уржуме, где можно пройтись по камням мостовых XIX или даже XVIII веков. Мне повезло — я летал на гидродельтаплане над озером Селигер и над Нило-Столобенской пустынью. Вид ее сверху одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Даже вид космодрома на мысе Канаверал меня так не впечатлил. Нет, я не то, что теперь называют патриотом. Патриот испытывает чувство гордости, а я просто люблю русскую провинцию. Иногда не люблю. Иногда даже ненавижу, но все равно люблю.
— Чьим современником себя считаете?
— Никогда об этом не думал. И не собираюсь. Нет, я, конечно, хотел бы ответить, что считаю себя современником Чехова или Бродского, но это нескромно.
— Самые яркие литературные впечатления в новом веке?
— Пожалуй, стихи Линор Горалик и ее же проза. Проза Димы Горчева и Аси Датновой. Стихи Владимира Строчкова и Вадима Жука. Первая половина романа «Лавр» (вторая мне показалась слабее). Документальная проза Натальи Громовой. Наверное, что-то забыл.
— Интересен ли вам формат поэтических слэмов и батлов? Как участнику или зрителю?
— Никак не интересен. Соревноваться можно в метании копья или в поднимании штанги, а стихи здесь ни при чем. В стихах не может быть победителей. Мне вообще кажется, что стихи (любые) надо не воспринимать со слуха, а читать где-нибудь в тихом углу наедине с самим собой. Ну, это мое мнение. Я в этом смысле отстал от жизни. Наверное.
— Как на вас воздействует поэзия?
— Вы хотите спросить — не хочется ли мне после чтения хороших или даже гениальных стихов летать, рыдать от восторга, открыть сердце миру или переводить старушек через дорогу? Нет, не хочется. Температура тоже не повышается. Я затрудняюсь описать этот эффект. Мне мешает естественнонаучное образование. Сразу начинаю представлять себе какие-нибудь молекулярные механизмы, эндорфины и прочие белки с ферментами. Слишком конкретно мыслю. И вообще я думаю, что есть такие вопросы, на которые лучше не знать ответа, если мы, конечно, не хотим «музыку разъять как труп». Такой вопрос лучше задавать гуманитариям. Они вам все разложат по полочкам. Они смотрят шире, и им не мешают молекулы.
— Что ответите на утверждение: «Верлибр — не поэзия»?
— Я бы мог ответить вопросом на вопрос — а что такое поэзия? И мы бы увязли в терминологическом споре, но я отвечу. Конечно, верлибр — это поэзия. Тут, я думаю, и обсуждать-то нечего. И потом вы спрашиваете у человека, который сам их писал. Вы хотите, чтобы я ответил: «Нет, не поэзия»?
— А чем в таком случае различаются свободный стих и «проза в столбик»?
— Это все вопрос формы, а не содержания. Почему «Мертвые души» поэма? Потому что в них есть поэзия. Описание сада Плюшкина — поэзия? Самой высокой пробы. У Набокова в «Даре» есть «свежая нежная тишина с мельчайшим отверстием для пения жаворонка». Это поэзия? Вне всякого сомнения. Какая мне разница, каким образом это написано? Никакой. Все равно, как вы пишете стихи — в рифму, в столбик, лесенкой или сложносочиненными предложениями. Вы мне все о букве толкуете, а я вам — о духе. Если честно, то меня никогда не интересовали все эти различия между свободным или рифмованным стихом. Есть, конечно, люди, которых эти вопросы волнуют. У них, наверное, и надо об этом спрашивать.
— Почему в России популярен такой вид поэзии, как хайку?
— У вас есть цифры, которые подтверждают, что хайку популярны в России? У меня таких нет, но где-то я читал, что вообще в мире хайку популярны. Не столько их чтение, сколько писание. Думаю, что это потому, что многие убеждены в том, что каждый дурак может написать три нерифмованные строчки. Вот они и пишут. Я сам начинал именно так. Хайдзинам легче объединяться. Хайку может пробовать писать и домохозяйка, и учитель, и слесарь, и продавец в продуктовом магазине. Они друг к другу, если угодно, менее ревностно относятся. Они могут друг с другом дружить, в отличие от обычных поэтов. Поэтому им проще собраться и любоваться, к примеру, цветущими вишнями. При этом выпивать, закусывать и упражняться в написании хайку на заданную тему. У них свои конкурсы, свои премии. Это своеобразное гетто. Чем-то хайдзины мне напоминают наших фантастов. Правда, столько, сколько пьют фантасты, хайдзинам не выпить никогда. В России хайку и тех, кто их пишет, литературные критики почти не замечают. Это все считается баловством. Черенком, который к дереву русской поэзии не привить никогда.
— Почему литературное творчество — высокое служение искусству, а книга — товар?
— Опять за рыбу деньги… Мне в этом вопросе не нравится каждое слово. Вы какого ответа от меня ждете? Чтобы я процитировал пушкинское «…но можно рукопись продать»?
Я не думаю, что человек (если он нормальный, а не самовлюбленный идиот) садится за письменный стол для того, чтобы заниматься высоким служением искусству. Как говорил Окуджава: «Творчество — это у Алены Апиной, а у меня — тяжелая работа». Литератор просто пишет текст, чтобы от него избавиться, чтобы не загромождал голову. Он пишет и получает от этого удовольствие. Если у него, конечно, получается. Если можно плоды его раздумий продать — прекрасно. Литератор тоже человек. Он писал этот текст в поте лица своего. Его пилила жена, кричала ему, что он дармоед, что у нее нет новых платьев, а у сына — велосипеда, что поехать они могут только к свекрови на дачу, а она хочет в Турцию… Писатель спит и видит, как он продаст этот роман или сборник стихов издателю, тот его выпустит на рынок, продаст миллион экземпляров и… отправит жену в Турцию как минимум на неделю. Бывает, что человек ничего другого и не умеет, кроме как сочинять тексты. Не умирать же ему с голоду.
— Легко ли сочетать написание стихов и прозы?
— Оно сочетается само. Не от меня зависит. Вот сейчас стихи писать перестал. Не пишутся, и все. Думаю прозой. Можно треснуть и разорваться пополам, но думать стихами не получается. Раньше получалось.
— Судя по вашей прозе, вы ироничны. А присуща ли вам самоирония?
— Конечно. Без самоиронии не только писать, но и жить сложно. Если вы, конечно, не нарцисс.
— Кого бы включили в школьную программу по литературе ХХ века?
— Я бы выключил Достоевского.
— Чем так ужасен Родион Раскольников?
— Почему только Раскольников? А Федор Карамазов не ужасен? А Смердяков? Я искренне не понимаю, зачем ребенку/подростку задаваться вопросом «тварь ли он дрожащая или право имеет». Не осилить ему ответ на этот вопрос. Это как крестить в младенчестве. Пусть до всего сам дойдет. И до этого вопроса тоже. Никуда от него Достоевский не денется. И он от Достоевского тоже. Если, конечно, не уедет куда-нибудь подальше отсюда. Хотя… Достоевский может настигнуть человека где угодно. Даже в Новой Зеландии. Не сомневаюсь, что некоторые школьные учителя литературы думают так же, как и я, но ни за что не признаются.
— Будущее отечественной литературы за романом или короткой прозой?
— Будущее отечественной литературы за хорошей литературой. За хорошим романом, за хорошей короткой прозой, за хорошими стихами.
— Писатель — это стиль или сюжеты?
— Стиль в очень большой степени. Сюжеты все известны очень давно, и их можно перечесть по пальцам одной руки.
— Детективы в лидерах продаж — это навсегда?
— Кроме детективов, есть еще любовные романы, романы про разведчиков, инопланетян и попаданцев. Все они навсегда.
— О прекрасном авторе Михаиле Бару мало кто знает в России. Торговать лицом — нет желания или возможности?
— Торговать можно лишь известным лицом, а у меня оно не известное широкому читателю. Неширокому читателю оно известное. Неширокий читатель — это тысячи читателей моих книг и моих блогов в социальных сетях. Для того чтобы они появились, мне не приходилось «торговать лицом». Мне уже довольно много лет, и вряд ли я буду очень популярен. Нет смысла суетиться. И никогда не было.
— Про что можете сказать: это главная ошибка моей жизни?
— Могу, но не скажу. Да и не одна она была. Главных ошибок в моей жизни было как минимум три, если не пять.
— Необходимо ли писателю быть интеллигентным человеком? Или его судят исключительно по текстам?
— «Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком». Писателю необходимо быть писателем. В конечном счете от писателя остаются только тексты.
— Что в работе?
— Очерк об Уржуме, из которого я недавно вернулся, и окончание перевода огромной тысячестраничной книги по жидкостной хроматографии высоких давлений. Только переводчиков было человек пять.
— Вы пишете вкусно — а на кухне вы гурман?
— Читатели мне часто говорят: «Вы пишете вкусно», и я им всегда отвечаю: «Моя проза не для еды, а для чтения». Я не «пишу вкусно», я иногда пишу о еде. Нет, я, пожалуй, не гурман. Люблю простую русскую кухню, к которой привык с детства. Лягушек, даже облепленных сахаром, есть не стану. Если щи из квашеной капусты, селедка с луком, соленые рыжики и рюмка домашней рябиновки — это еда гурмана, то да, я гурман.
— Представьте: Пушкин, Бродский, Маяковский сели играть в дурака. Кто победит?
— Не представляю такой ситуации, ну да ладно. Если бы уж сели, то проиграл бы Пушкин. Он вечно проигрывал.
Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»
