Если у нас в стране популярность контратеноров лишь начинает набирать силу, то в Европе это всеми любимые и очень востребованные артисты, наработавшие специфический репертуар, проведя в библиотеках многие часы. Сегодня, к примеру, на европейском телеканале классической музыки Mezzo фестивали контратеноров, премьеры новых программ — явление не редкое, да и у нас в стране интерес к этому голосу стремительно растет, хотя в русской музыке контратеноры не были востребованы. Композиторы XIX века мужские партии с высокими нотами чаще всего отдавали меццо-сопрано. Как, например, Римский-Корсаков сделал с партиями Леля в опере «Снегурочка» и гусляра Нежаты в «Садко». Петр Ильич Чайковский написал партию Басманова в опере «Опричник» для меццо-сопрано, но когда в Михайловском театре решили вернуть эту оперу в культурный оборот, исполнить партию Басманова пригласили контратенора Вадима Волкова.
Я с радостью узнал, что и в новосибирской премьере оперы «Опричник» эту партию будет петь Вадим Волков. На моей памяти это второе появление редкого голоса на сцене НОВАТа, первое было в опере «Фауст».
Вадим — человек умный с большой самоиронией, интересный собеседник и, конечно, замечательный исполнитель. Я видел, как зрители буквально подскакивали на местах, слыша его фантастическое «до». Хотя многие вообще не понимали, что это поет стоящий на сцене мужчина, выискивая глазами оперную диву. Но делал это именно он, обладатель голоса-сокровища Волков, у которого долгое время не получалось найти продюсеров и режиссеров, которые могли бы по достоинству дать ему творческую жизнь.
Но лучше об этом расскажет сам артист. Кстати, в жизни у него обычный низкий голос, в котором сохраняется едва заметное кубанское гэканье.
— Вадим, ваш голос не дает вам выбора большого репертуара?
— Я об этом раньше не думал. Наверное, был вообще глупый. Мне говорили: «Учи язык, ты же артист», — а я отвечал, что у меня будут переводчики. «Тебе надо репертуар», — а я говорил, что под меня подстроятся. Жизнь, конечно, бьет наотмашь таких самоуверенных. Язык все-таки пришлось учить. Но пока я владею только разговорным английским.
Если говорить о попытках поступления в вузы, действительно, педагогам было не понятно, что со мной делать. Теоретически, логика людей, которые меня не брали, мне ясна: если нечего петь в театре этому голосу, то зачем его вообще учить, тратить бюджетные деньги впустую? Большинство педагогов с этим просто не сталкивались. Я это понимаю, я это принимаю. Но, на мой взгляд, из ста процентов выпускников слишком мал процент тех, кто работает по профессии или попадает в театр. И ведь всегда же слышно потенциал, и на каждом курсе не так велик процент людей с голосами, которых возьмут в театр. И поэтому такой консерватизм по отношению к контратенорам мне совершенно непонятен. Ты можешь петь неправильно, но природу всегда слышно. У меня с детства был большой голос, но люди не хотели возиться. «А что вы будете петь?» — нередкий вопрос, звучавший на прослушиваниях.
Вообще, постараюсь выразиться корректно, но раньше контратенор был синонимом какого-то некрасивого пения. Безусловно, были и прекрасные голоса, но их было крайне мало. Когда тенора и баритоны пытаются петь в этой тесситуре, подражая и кривляясь, это не имеет никакого отношения к голосу. Сейчас есть контратеноры, обладающие Голосом. Это именно Голос. Это настоящее оперное пение. Такие голоса стали появляться во второй половине XX века, путь этих певцов был всегда очень непрост, особенно у нас на родине. Как и с любым голосом, все очень индивидуально. У кого-то лучше колоратура, у кого-то невероятное пиано, красота тембра, кантилена, а кто-то поражает децибелами — огромные голоса, которые перекрывают вообще всех. Этот тембр имеет право жить, сосуществовать, развиваться наравне с остальными.
Радует то, что большинство престижных российских и зарубежных конкурсов добавили в список участников этот тембр голоса. Я считаю это большой победой всех нас, контратеноров. Мне часто говорят, что у меня сильный голос, но в какой степени он сильный, в той же степени он хрупкий. Мне нужно быть абсолютно здоровым, чтобы делать какие-то сложные вещи, какую-то быструю технику. Она мне не поддается, если я хоть чуть-чуть болен.
— Вадим, сейчас на европейских оперных концертных площадках наплыв барочной оперы, в том числе с участием контратеноров. Их немного, но они есть, и они покоряют слушателей своим голосом. Как сложились ваши отношения с барокко?
— Я не могу сказать, что сейчас у меня есть много барокко. У меня барочные выступления были несколько лет назад с Андреа Марконом. Прямо после пандемии я пел в «Альцине» Генделя в театре «Олимпико». Это был мой первый полномасштабный опыт барочной оперы, и сразу титульная партия Руджеро. Потом я пел Аполлона в малоизвестной опере Кальдара «Гармония планет» в Бухаресте, потом в Вене. Меня часто спрашивают: «Это голос или фальцет?»
Что касается репертуара, то редкие барочные арии уже совсем не редкие. Это настоящие хиты, которые знают буквально все. Сейчас легко можно скачать в интернете и спеть уже знаменитые барочные произведения, которые для тех, кто слушает барочную музыку, да и не только для них, уже на слуху. Барокко стало популярным благодаря самоотверженным профессионалам своего дела, таким как Чечилия Бартоли, Джойс ДиДонато, Андреас Шолль, Андреа Маркон, Уильям Кристи. Очень много имен, всех не перечислить. Это они, их предшественники и их последователи сидели в архивах и нашли такие оперы, арии, произведения, которые вообще никто не знал сотни лет, а сейчас знают все. Бери и пой.
— И вдруг — «Опричник». Как он возник?
— Это счастье моей жизни. Я так рад, что я оказался в этом проекте изначально, имел возможность создавать эту роль на постановке. Понимаете, в России композиторов, писавших оперы, — единицы. Чайковский — один из лучших, но и у него не так много опер. «Опричник» — великая русская опера, игнорировать ее присутствие очень нерачительно. Мне повезло познакомиться с Сергеем Геннадьевичем Новиковым, человеком, который дал жизнь этой прекрасной опере Чайковского уже в трех театрах! Мы с ним встретились на дне рождения одной прекрасной певицы. В процессе диалога он сказал, что видел мой спектакль в Камерном театре имени Покровского, и похвалил за эту работу. Прошло несколько лет, и мы встретились случайно на спектакле в Большом театре, в буфете. Стоим в очереди, вдруг он поворачивается и спрашивает: «Хочешь спеть Басманова?» — «Какого Басманова?» — «Я тебя приглашу на прослушивание. Споешь?» — «А это большая партия?» — «Крупная. В каждом действии появляется персонаж».
Я посмотрел партию, на голос она легла комфортно. Пошел на прослушивание, спел. Так и попал. Сергей Геннадьевич в процессе постановки рекомендовал много чего посмотреть, почитать. К своему стыду, признаюсь, я только недавно прочитал «Князя Серебряного» Алексея Толстого. Спустя три года после премьеры. Я был в диком восторге с первых страниц: это ведь настоящий триллер. Книга очень интересно написана, мне понравилась. И когда я читал многочисленные описания Федора Басманова, то был просто в шоке: я чувствовал этого персонажа именно так, как он описан. Так и играл. Естественно, Сергей Геннадьевич многое объяснял на постановке, музыка помогала выстраивать образ. Когда я читал про красивое, но невероятно изуродованное надменностью лицо, вдруг понял, что хожу по сцене и все время кривлю лицо. Персонаж прямо вселился в меня. Хотя если представить все ужасы, которые происходили по сюжету, то это вообще не про меня. Я абсолютно миролюбивый человек. Я очень вспыльчивый, но быстро отхожу. Но с «Опричником» в моей жизни открылась новая страница. Надеюсь, она всем будет интересна.
— Вадим, на Кубани, где вы окончили музыкальную школу и колледж, очень популярен жанр народной песни — его культивируют повсеместно. Но есть такие примеры, как Анна Нетребко, вы, Василиса Бержанская… Юг России — это кузница звезд оперы?
— Василиса — из соседнего региона, из Ставрополья, из Ессентуков. А вот с Анной Нетребко мое увлечение оперой тесно связано. В детстве я пошел в музыкальную школу, но из зависти к брату, которого взяли в хоровую капеллу мальчиков. Мне было шесть, а ему восемь лет. Я сказал маме, что если меня не возьмут, то я ее съем. Она, видимо, испугалась этой страшной угрозы, и меня тоже отдали.
Музыку я слушал всякую — без разбора, порой совсем ерунду. Как-то в тринадцать-четырнадцать лет попал в местный музыкальный театр, на «Евгения Онегина». Как выяснилось позже, спустя уже много лет, это была постановка Дмитрия Бертмана. Впоследствии вспоминая это, я часто думал, как все закольцевалось в моей жизни. Так вот, на спектакле я сидел во втором ряду, и мне хватило ума в антракте купить чипсы и достать их прямо во время действия. В общем, я был далек от высокого искусства. Я не представлял себя человеком, который стоит столько часов на сцене, поет не пойми что, не пойми о чем и не пойми зачем...
А потом она — Анна Нетребко! На пике карьеры она выпустила свой «Русский альбом». Она была красавицей! И я когда увидел ее, немедленно в нее влюбился. В ней было все прекрасно. Я тогда стал настоящим фанатом, даже всю стену завесил ее фотографиями. Я был уверен, что вырасту и на ней женюсь. И, конечно, особенно гордился тем, что мы земляки. Что же касается многочисленности народных коллективов в краснодарской филармонии, то это особенность и специфика нашего региона, где без народников никуда. Там работают потрясающе талантливые люди, профессионалы своего дела, некоторых артистов знаю лично. Но хотелось бы обратить внимание руководства и на оперных певцов. Чтобы было больше концертов классической музыки, приглашались артисты и классические коллективы — все-таки это филармония. Я уверен, что народные и оперные певцы могли бы существовать там рука об руку.
— Думали ли вы тогда, что попадете в оперу?
— Мне очень повезло с педагогами еще в музыкальной школе. Они сумели направить мой интерес к Нетребко в сторону оперы вообще. Я очень много времени проводил в музыкальной школе. Гораздо больше, чем в обычной. Меня в обычной школе сверстники не принимали, поэтому возникло много комплексов, а отсюда — синдром высокомерия. У меня раньше появлялся сильный зажим, если я чувствовал стресс. И я становился крайне высокомерным. Если возникал какой-то раздражитель, меня начинает нести. Мой педагог в колледже иногда в шутку говорила: «Вадик выходил как заслуженный, а уходил как народный». Поверьте, это от страха. Потом, уже в более осознанном возрасте, я проработал эту проблему. Постепенно я начал как-то в классической музыке и опере разбираться. В шестнадцать, когда я окончил музыкальную школу, я уже кое-что понимал.
— Понимали ли вы, что у вас уникальный голос?
— В музыкальной школе у меня с самого детства были какие-то амбиции. Мне хотелось быть громче, лучше, петь выше, чем все. Помню, начиналось лето, самый момент перед каникулами, и я сидел со своим педагогом по сольфеджио. Это был период перед мутацией, у меня еще был детский голос. Естественно, я уже тогда считал себя очень выдающимся (смеется), ведь я на тот момент выиграл несколько конкурсов. Педагог мне сказала: «Представляешь, сейчас голос мутирует, и ты будешь контратенором». У меня сердце словно замерло. Я на нее смотрю и спрашиваю: «А что это такое?» Она говорит: «Это самый уникальный голос». Не поверите: мой голос мутировал как раз тем летом, и у меня полностью остался весь диапазон. То есть разговорный голос у меня стал такой, как сейчас: низкий. Но диапазон у меня вырос, и голос стал громче.
— И что у вас сейчас на самом верху?
— Вообще, рабочая нота до, до-диез третьей октавы. А пискнуть могу фа третьей. Но это несерьезно. Это так, цирковые номера. Это не то, что я в ежедневном использовании могу преподнести, а потом еще чувствовать себя комфортно. Комфортно себя чувствую в до.
— Как вы стали профессиональным певцом? У вас с поступлением в учебное заведение не все ладно складывалось. С чем вы в первый раз вышли на сцену?
— Действительно, когда я поступал в первый раз, меня вообще никуда не взяли. Это если говорить о вузе. На самом деле, сложности возникли еще при поступлении в колледж. Я оканчивал девятый класс в школе, очень хотел поступить в питерское училище при консерватории: там училась сама Нетребко! Я у них даже прослушался один раз, и мне сказали, что надо обязательно поступать. Но у них не было общежития, поэтому я решил попробовать поступить в Москву, тоже в училище при консерватории. Здесь меня не взяли, и пришлось ехать в Краснодар. В Краснодаре я не прошел на вокальное отделение и поступил на дирижерское. Пел в партии сопрано в хоре, куда-то худо-бедно ходил, но в целом особо не занимался, сессии сдавал ужасно, потому что не нравилось. Но я не смирился со своей участью, просил перевести меня к вокалистам. В конце года моя прекрасная педагог по дирижированию — Светлана Александровна Лукьянченко — договорилась с заведующей вокальным отделением Анной Анатольевной Губаревой (моим будущим педагогом), чтобы она меня взяла на один час занятий на следующий год. Так, собственно, началась моя настоящая вокальная жизнь.
В конце второго курса меня перевели на вокальное отделение, и третий-четвертый курс я доучился как вокалист. Но обучение в колледже заканчивалось, и я начал везде прослушиваться. На тот момент я выиграл несколько неплохих региональных конкурсов, и это, конечно, тоже давало некоторую уверенность. На прослушиваниях мне часто говорили, какой я уникальный, как все великолепно. В ГИТИСе звучали слова: «Считайте себя поступившим». В Гнесинке тоже все руками разводили. Конечно, если на чистоту, пел я отлично, но, по сути, ничего не умел.
У меня был хороший педагог в колледже. Мы с ней делали какие-то вещи, много занимались. Но на деле я просто за ней повторял. А когда я отправился в свободное плавание, без поводыря, все и посыпалось. Потому что мозги еще детские, и надо, чтобы постоянно кто-то следил за техникой, так как сам не все еще понимаешь. Часто бывает так, что ты можешь петь неплохо, но только потому, что ты копируешь своего педагога. А когда педагога рядом нет, у тебя нет примера, и вся техника сыпется. При поступлении я набирал большие баллы. В Гнесинку первый вокальный экзамен — 95 баллов. Русский, литература, коллоквиум — меньше 85 не было нигде. То есть я в десятку попадал — тысячу процентов. Первый и последний экзамены были вокальные. Первый был «Зарубежная музыка», а последний — «Русская». Это, видимо, чтобы срезать тех, кто не нужен. И среди них был я. Мне поставили непроходной балл, и я вылетел. Это было сделано специально, прямо на последнем экзамене...
И в Гитисе получилось неловко. Я нервничал, а в комиссии сидела сама Тамара Синявская. Это еще тот стресс! Я прослушивался у нее до поступления, очень хотел к ней попасть. Она меня узнала и, видимо, пыталась как-то разговорить, начала общаться со мной. Тот небольшой диалог я помню, как сейчас. Под конец она спрашивает: «Где вы учились?» Решив, что я напортачил с документами и не указал свой город, я выдал: «В Краснодаре. А у вас что, не написано?» Стыдно по сей день. Конечно, меня не взяли. Эту неловкую фразу расценили как пижонство. Для меня тогда это была настоящая трагедия. Но, как говорится, если все идет не так, как надо, значит, у Бога просто есть другой план для вас. Все сложилось намного лучше, чем я мог представить.
— То есть, чудо с вами случилось?
— Да, в 2014 году я поступил в ГИТИС. По прошествии десяти лет забавно вспоминать, как некоторые говорили, что они чуть ли не мои крестные в профессии. Но все было проще и веселей. Я пришел на прослушивание перед экзаменами в ГИТИСе, прослушивал сам мастер Дмитрий Александрович Бертман. А он даже из приемных экзаменов умеет делать шоу, поэтому они растягиваются на неопределенное время. Он набирал по десять человек, которые будут петь прослушивание, и параллельно рассказывал им истории из своей жизни. Казалось бы, ну что такого? Они выйдут на сцену, по нескольку секунд споют, а дальше следующие. Восемьдесят человек прослушать — это же с ума сойти! Помню, мы приехали в одиннадцать дня, а очередь до меня дошла в десять вечера. Мы голодные, а уйти боимся — вдруг позовут. Зашли, на часах десять вечера. Я выхожу на сцену, Бертман сидит, смотрит на меня, и сразу спрашивает: «Ты откуда?» Я говорю: «Краснодар». Он ругнулся, и говорит: «…Опять Краснодар». Сложил руки на стол, опустил лицо вниз, и, не глядя на меня, махнул рукой: мол, начинай. От этой его реакции я впал в такую ярость, вы себе не можете представить! Я бог знает сколько часов ждал шанса, чтобы спеть, да и голод сказался… В общем, злость придала мне много сил. Я пел «Весенние воды» Рахманинова, и с первых нот как заору! Бертман вздрогнул, голову поднимает, на меня смотрит. Я заканчиваю, он говорит: «Ты быстро учишь?» — «Быстро», — отвечаю. «Выучи мне к вступительным экзаменам Жанну д’Арк». Я говорю: «Какую Жанну д’Арк?» — «Ты где учился? Деревня Краснодар! Ты что, Чайковского “Орлеанскую деву” не знаешь? Выучи». Я ушел. Выучил эту арию. Я на слух ее уже хорошо знал по записи Образцовой. Пошли экзамены, получил сто баллов на вокальном, дальше актерское. Я как-то не очень верил, что меня возьмут, и особо не готовился, чтобы не разочаровываться. …Сейчас рассказываю, и думаю: ну какая же глупость! Пришел поступать в актерский вуз без адекватно подготовленного актерского экзамена. Я вышел, Дмитрий Александрович спросил меня, что я подготовил. Я озвучил, а он мне: «Ты выучил Жанну д’Арк? Пой финал арии». Я спел. Он говорит: «Великолепно. То, что надо». Я говорю: «Это же женщина», а он так забавно сказал, мол, Чайковский ее написал так, что это вылитый контратенор. Словом, после вступительных экзаменов Дмитрий Александрович пригласил меня работать в «Геликон-опере» солистом в спектакль «Прекрасная Елена», петь партию Принца Ореста. Это был сезон 2014-15.
Вот с «Геликона» начался мой творческий путь, а буквально через полгода ко мне подошел Бертман и сказал: «Учи Ангела из “Демона”. Будешь петь с Хворостовским». Боже, как я тогда разволновался… Конечно, вспоминая о том периоде, я понимаю, что словил удачу. Если так подумать, то все однокурсники первого сентября пошли студенческие получать, ну а я-то — ого-го, на репетиции в театре нашего мастера. Я не спел «Орлеанскую деву» — к счастью или к сожалению, но я поступил. И в «Геликоне» у меня было много спектаклей, я на них учился, рос.
За это огромное спасибо Дмитрию Александровичу. Он мне дал образование, работу, он дал мне выйти с Хворостовским. Я сейчас рассказываю, у меня прямо слезы наворачиваются. Меня никто нигде не брал, никто в меня не верил. Он переломил эту ситуацию. После этого в меня также поверил Дмитрий Юрьевич Вдовин из Большого театра (руководитель молодежной программы Большого). Я у него прослушался. Был первый тур, и он проходил в кабинетах. Второй тур — уже на сцене. Я захожу, спел первое. Вдовин просит второе — я спел второе. Я спел все пять подготовленных номеров. Выхожу, и концертмейстер сказала: «Ты ему понравился». Я прошел во второй тур. И тут мне так страшно стало. Я думал, что я умру. Второй тур я откровенно завалил. От стресса я совершенно не мог владеть голосом, гортань зажало полностью. После первого петуха прямо на сцене, у меня, как в кино, перед глазами проплыл первый поход в Большой. Мы пришли с моей однокурсницей, под люстрой прямо стояли, там самые дешевые места. И я подумал: «Вот бы, хоть раз “свистнуть” на этой сцене». И вот стою я, сорвавший ноту, в гробовой тишине, на том самом прослушивании, и вспоминаю тот первый поход: «Вот, разок ты это уже сделал». Сейчас это все смешно, но тогда драма была нешуточная. Дмитрий Юрьевич сказал пойти отдохнуть и вернуться еще раз. Я вышел петь через время второй раз, спел кое-как, но в третий тур прошел. Видимо, он поверил в меня. И на третий тур я вышел уже с чувством полного счастья, и все получилось, спел нормально. Так я попал в Большой театр…
— Какие у вас сейчас роли в Большом театре?
— В Большом у меня балет превалирует над оперой. (Смеется.) Моя первая премьера в Большом — нашумевший балет «Нуреев». Его сняли, потом опять поставили. Это была моя первая большая работа в Большом. Там у меня невероятно яркий выход. Композитор Илья Демуцкий написал великолепный номер «Король-солнце», а в конце спектакля я пел татарскую колыбельную. Представляете: на тему «Теней» из балета «Баядерка» Минкуса наслаивается татарская колыбельная. Это так красиво! Прямо какая-то мистика.
Потом был «Садко». Это выстраданный мной спектакль. Когда тебя долго держат в запасе и ты совершенно не имеешь возможности проявиться, это тяжело. Но, как и все трудности, эта сделала меня только сильнее.
Третий спектакль и моя абсолютная любовь — балет «Пиковая дама». Конечно, хочется в первую очередь отметить всю команду постановочную: дирижера Павла Клиничева, хореографа Юрия Посохова. Получилась невероятной красоты постановка. Потрясающая хореография, волшебная музыка Юрия Красавина. Он сотворил чудо, адаптировав некоторые фрагменты арий из оперы Чайковского для балета, а также написал много музыки невероятной красоты, которая не уступает гению Чайковского. В конце концов, подарил контратенорам возможность прикоснуться к ариям из оперы, но как бы в роли рассказчика. Я там пою за Томского, Лизу, Графиню… Это особый спектакль! Я в этом спектакле часть оркестра, работаю в оркестровой яме. Тоже особая магия быть частью представления, все время наблюдать зрителя, но при этом оставаться в тени. Очень непривычно, интересно…
— А было ли у вас желание заниматься эстрадой?
— Нет, я этого не умею совершенно делать.
Александр САВИН, специально для «Новой Сибири»
Фото из личного архива Вадима Волкова
Ранее в «Новой Сибири»:
Ирина Гаудасинская: Хочется, чтобы люди в театре не чувствовали свою неуместность
