Режиссер Андрей Прикотенко вернет «Вишневый сад» на сцену театра «Старый дом»
Театральный Новосибирск постоянен в своих привязанностях. Петербургского режиссера Андрея Прикотенко здесь чтут со дня выхода нашумевшего «Тартюфа» в «Красном факеле». Одиннадцать лет спустя выпускник актерско-режиссерского курса Вениамина Фильштинского, обладатель высших театральных наград и постановщик двух десятков спектаклей в городах России и Латвии возвращается, но уже на сцену «Старого дома», с которым, оказывается, имеет свои давние отношения: в 1998 году на сцене тогда еще облдрамы Андрей Михайлович представил свой дипломный спектакль. По совпадению, накануне режиссерского дебюта Прикотенко в новосибирском театре шли последние показы «Вишневого сада» в постановке Изяслава Борисова. В том рано ушедшем спектакле Раневскую играла Халида Иванова, Гаева — Евгений Новиков. В новой интерпретации «Вишневого сада» роль Раневской исполнит ведущая актриса театра «Старый дом» Лариса Чернобаева, образ Гаева воплотит приглашенный из «Красного факела» артист Константин Телегин. Премьера назначена на 27 октября. 31 октября в рамках совместного просветительского проекта театра «Старый дом» и «Открытой кафедры» кандидат филологических наук Наталья Муратова прочтет лекцию «Вишневосадовская эпопея», из которой слушатели узнают немало интересного о легендарных постановках знаменитой пьесы.
— Андрей Михайлович, на пресс-конференции в «Старом доме» вы заметили, что не думали о постановке «Вишневого сада» в том числе и потому, что пьеса имеет слишком богатую сценическую историю. Между тем вас длинным шлейфом традиции не испугать. Вы ставили «Ревизора», «Тартюфа», «Гамлета».
— Да, но по отношению к «Вишневому саду», на мой взгляд, есть особая штука. «Вишневый сад» — это нечто незыблемое, это про нашу интеллигенцию. «Тартюфа» простят. «Ревизора» тоже: у нас чиновников не любят, поэтому чем хуже они будут представлены, тем лучше. А вот когда начинают интерпретировать интеллигентов, возникает всеобщее недовольство. Но я не хотел ставить «Вишневый сад» по другой причине. Положа руку на сердце, очень много вокруг пьесы сопутствующего контента. И опыт первой постановки, и кто только ее не ставил, и кто только в ней не играл. И обязательно у всех есть свое мнение. Все знают, как ставить «Вишневый сад». И, главное, все знают, как его играть. Если ты берешься ставить «Вишневый сад» в каком-либо театре, то сталкиваешься с тем, что в принципе он здесь уже поставлен. Ты вообще можешь ничего не делать, артисты «прекрасно» сделают все за тебя. Вот это как-то меня и останавливало.
— Для вас это проблема, когда артисты «прекрасно» знают, как играть?
— Ну что вы, это никогда не бывает проблемой. У всех есть свои стереотипы. Мне это даже нравится, потому что сразу становится понятно, что плохо, и ты начинаешь выстраивать нечто противоположное и надеешься, что все будет хорошо. Вот Лариса Чернобаева рассказала, как она представляла Раневскую: у нее всегда длинное платье, шляпа с полями, зонтик, и как только она выходит на сцену, так сразу начинает плакать. Раневская действительно частенько ноет на жизнь. Зато мы понимаем, чего нам на сцене делать не следует. Или вот аморфный такой Гаев. Все время говорит про шкаф, сидит под деревом с газетой, ничего не делает, а в конце, когда у него отнимают сад, плачет. И зритель вроде бы должен его пожалеть. А за что? Он же ничего весь спектакль не делал, только сидел под деревом. Почему я, зритель, должен его жалеть? Потому что речь идет о нашей старой интеллигенции, об аристократии, которую Лопахины и другие плохие люди выгоняют? Мне должно быть этих людей жалко, а мне на самом деле не жалко.
— И что делать режиссеру в этом случае — найти способ пожалеть?
— Конечно. Только попробуйте-ка в театре найдите эти способы! И сделайте так, чтобы эти способы были смешные. Это же комедия — так написано автором. А комедия — это когда зрителю смешно, хотя чаще всего на «Вишневом саде» в зале тоска.
— Вы следуете чеховскому жанровому определению пьесы?
— Да. Более того, в письмах он писал, что «Вишневый сад» — это вообще фарс. Нужно следовать чеховским наставлениям. Обязательно должно быть смешно. И герои должны быть смешными, трогательными, обаятельными. Тогда, между прочим, когда их к финалу выгонят из сада, мы будем их жалеть. А если они будут скучными говорильщиками красивых текстов и жалельщиками себя, то жалости к ним никто не испытает. И я как зритель буду только мучиться весь спектакль, глядя на этих людей. Вот Раневская, к примеру, которая потеряла сына и промотала все деньги во Франции. Что это за мать? Бросила двух дочек, уехала в Париж с любовником. И я ее еще жалеть должен, потому что она — осколок русской культуры?! Смешно, да?
— В одном из интервью вы говорите о том, что режиссер всегда должен добиваться созвучия с сегодняшним временем и думать, зачем показывать это людям сегодня. Как сопрягается с современностью ваш «Вишневый сад»?
— Отличительной особенностью нашего времени является разнузданное хамство. В последнее время это очень остро чувствуется. Я не знаю, что такое произошло, но люди будто с цепи сорвались. Хамство, нетерпимость друг к другу, ненависть. Это ощущается прежде всего на бытовом уровне — в метро, магазине, на лестничной клетке. И витальность смешных чеховских интеллигентов, мне кажется, сегодня очень важна. Их уже давно нет. И мы, которые ставим этот спектакль, уже никакие не интеллигенты и уж тем более не аристократы. Нам скорее ближе лопахинская ткань. Мы начинаем друг друга лучше понимать, когда ругаемся на репетиции матом, вскрывая какие-то потаенные ощущения персонажей. Ничего себе! Ставим Чехова и ругаемся. Да, ругаемся, потому что мы — такие. И мы, между прочим, не худший вариант в сегодняшнем мире. Далеко не худший. Мир стал груб. Мир стал примитивен. И наша задача — найти потерянный рай в этой сегодняшней грубости, найти людей, которые живут абсолютно по другим категориям, может быть, по тем категориям, которые, я помню, еще существовали, когда я был маленьким.
— Ваш «Вишневый сад» родом из детства?
— А больше мне неоткуда черпать, потому что литературные источники мне не очень интересны. Мне не хочется ставить спектакль про людей, о которых я только читал. Это слишком вторично: как корова, которая ест траву, которая получила свою энергию от солнца. Надо напрямую от солнца питаться, напрямую от жизни брать. Поэтому для меня «Вишневый сад» — это мое детство, лучшее, что в нем было и никогда больше не повторится. Это мой личный потерянный рай. У каждого из нас он есть. Каждый из нас его в себе несет. Артисты это очень хорошо чувствуют. Поэтому наш «Вишневый сад» будет о том, что сегодня у нас творится с миром. Человеческий такт, человеческое доверие, взаимопроникновение — оно тоже может быть мажорным, жизнеутверждающим. Мне интересна жизненная сила, витальность чеховских персонажей. Придя из того мира, где унылое метро, плохо одетые люди, забросанные пакетами парадные и ужасные запахи, мне хочется рассказать о другом мире.
— Вы полагаете, зритель готов к этому разговору?
— Не знаю, к чему он готов. Я знаю только, к чему готов я. А я пока — идеальный зритель. И спектакль я ставлю пока для себя. Меня должно волновать то, что происходит на сцене. Когда говорят «о зрителе», имеют в виду некую расплывчатую массу. Мне это никогда не понятно. Для меня зритель состоит из конкретного человека, который сидит рядом с другим конкретным человеком и соседствует еще с одним. Поэтому я и устраиваю спектакль для себя, Андрея Прикотенко. Я должен смеяться, я должен плакать, я должен быть по-настоящему заинтересован происходящим на сцене. Этот спектакль должен будоражить мое эстетическое чувство, глаз мой, слух. Дальше придут другие люди, посмотрят, сравнят свои ощущения с моими.
— Как складываются ваши отношения с артистами «Старого дома»?
— Так же, как и с артистами других театров. Я вообще считаю, что артисты — это лучшие люди на Земле. Я не шучу, не иронизирую, не ухожу от ответа. Мне действительно так кажется. У артистов есть то, что многие взрослые люди давным-давно утеряли после детства. Поэтому мне с ними легко. Я люблю их, и они это чувствуют. Они меня слушаются, уважительно относятся ко мне, а я к ним.
— Спектакль должен рождаться во взаимной любви?
— Не знаю. По-разному бывает. Встречается такой материал, который вообще никакой любви не требует. Но здесь должно быть так. У меня нет рецепта, как делать спектакли «вообще». Я предпочитаю существовать и мыслить в пространстве одного конкретного спектакля в одном конкретном театре. Как только начинаешь делать, как надо, и говорить о том, что сегодня нужно, в таком глупом положении оказываешься — упаси бог.
— Вы уже работали в «Старом доме»: ставили в 1998 году пьесу Ю. Рогозина «Саня, Санька, Александр...». Каким вы нашли театр в 2016 году?
— Другим. Тот театр не был плохим. Он был интересным, живым, но там было очень сложно работать. Труппа не приняла пьесу. И в течение двух месяцев мне пришлось доказывать актерам, что пьеса имеет право на воплощение. В результате, на мой взгляд, мы сделали замечательный спектакль. Я его до сих пор помню, люблю. Мы остались большими друзьями с исполнителем главной роли Анатолием Ефимовичем Узденским. Я помню главного режиссера Семена Яковлевича Верхградского, который мне тогда очень помог. Сейчас театр «Старый дом» обновился в очень правильную сторону. Антонида Александровна — превосходный директор. Театру повезло. Я уже говорил на пресс-конференции: если бы «Старый дом» перетащить в Петербург, он имел бы большой успех. Хороший театр.
— А как приняли артисты «Вишневый сад»?
— Ни в одном театре «Вишневый сад» с радостью не принимают. Только в самодеятельном. Кругом «Вишневые сады». Вот Лариса Чернобаева, наша Раневская, она вообще в ужасе была: играть Раневскую? С ума, что ли, сошли?
— И в этом не было доли лукавства — все-таки это не та роль, от которой актрисы бегут?
— Никакого. Это же такая глыба. Как ее играть? Интерпретаций — множество. Если бы это еще имело отношение лично к ней, но к Ларисе Чернобаевой как бы этот образ отношения не имеет.
— Каким будет визуальный ряд вашего «Вишневого сада»?
— Точкой отсчета станут поздние французские импрессионисты. Это решение лежит на поверхности. Во-первых, действие происходит в те годы. Во-вторых, как минимум, из Франции приехала Раневская. Наши все туда тогда ездили. Наш взор всегда был раскрыт в сторону Франции, в сторону Парижа. Еще не появился русский авангард, еще не было толком футуристов, еще не началось победное шествие советского искусства.
— В вашей творческой биографии Чехов возникает второй раз. Вы нашли общий язык с классиком?
— У меня есть свой Чехов. Неправильно создавать некоего интеллигента в очках и отстаивать его нравственные права. Он сам за себя постоит. У меня Чехов ближе к той биографии, которую выпустил Дональд Рейфилд. Я ее два раза перечитывал. Эта книга сильно повлияла на мое представление об авторе. Чехов для меня наконец-то стал живым человеком. Из мертвого классика, который выдавливает рабов, он превратился в живого человека, у которого были свои страсти, проблемы, мучительные отношения с женщинами, своей семьей, профессией, самим собой. Очень сложный, противоречивый, закомплексованный. Его очень не любила Зинаида Гиппиус, из-за чего я перестал ее любить. Могла бы и мягче быть. Не такая уж она великая фигура, чтобы Чехова не любить. Но, между прочим, ее портрет работы Бакста послужил отправной точкой для создания эскиза костюма нашей Раневской, как это ни печально.
— За несколько недель до премьеры артисты вышли на прогоны. Вы не из тех режиссеров, которым не хватает для отшлифовки одного дня?
— Иногда хватает, иногда нет. Заболеет кто-нибудь завтра или тупость кого-нибудь одолеет — и начнет не хватать. Мы же живые люди.
— А персонажи вашего «Вишневого сада» — живые люди?
— Да, конечно. Так диктует материал. Я бы, может быть, застроил их, как марионеток, но с них стекает любая жесткая мизансцена. Сразу же четко очерчивается полоток и дно, и персонаж становится примитивным. Решение спектакля созрело в моей голове, как только я увидел актеров и выбрал произведение. Далее замысел шел по пути развития и уточнения, но как конкретно играть, я артистам ни разу не предлагал. Если бы мы репетировали другую пьесу — может быть, но не в случае «Вишневого сада».
Фото Яны КОЛЕСИНСКОЙ
