Спектаклем «Недоразумение» режиссера Антона Маликова откроет сезон театр «Старый дом»
Открытие 83-го театрального сезона театр «Старый дом» запланировал на 16 сентября. Первым спектаклем в афише стоит последняя премьера минувшего репертуарного года — «Недоразумение» Альбера Камю. Режиссер спектакля — выпускник ГИТИСа Антон Маликов, впервые взявший на себя ответственность за интерпретацию иностранного автора, но в обращении с произведениями отечественных литераторов прослывший «любителем провокаций и экспериментов, интеллектуальных погружений и психологических самоистязаний».
«Недоразумение» написано в 1942—1943 годах, опубликовано и впервые поставлено на сцене в 1944 году. В основу пьесы положена фольклорная ситуация (творческим толчком к созданию, по свидетельству Камю, стал клочок старой газеты, в которой сообщалось о страшном и бессмысленном преступлении, совершенном в предвоенные годы в Чехии): родные не узнают и убивают человека, вернувшегося домой после долгого отсутствия. «Недоразумение в гостинице» служит в пьесе доказательством трагического одиночества людей. Мать и дочь в течение многих лет грабят богатых постояльцев, подсыпая им снотворное, и очередной жертвой становится их сын и брат. В этом драматургическом тексте нет идейных споров, на протяжении всей пьесы герои, кажется, говорят о самых заурядных вещах, — и в то же время обыденное происшествие переосмысляется на уровне философской трагедии.
«Новая Сибирь» предлагает вспомнить встречу с режиссером спектакля Антоном Маликовым в гостиной литературного магазина «Капитал» и не пропустить самое откровенное и, что уж там, самое шокирующее «Недоразумение» в городе.
— Как вы пришли в режиссуру?
— Я жил в Воронеже и работал артистом. А в актеры попал, потому что был дебилом. На самом деле у меня было два варианта: либо геологический, где вообще не было конкурса, либо актерский, где претендовало полтора человека на место. Я выбрал. А лет десять назад вдруг понял, что я — головастик и наблюдаю за всеми на сцене. И я ушел в зал. Мне расхотелось быть исполнителем чужой воли. Стало интересно познавать жизнь всецело, а не только внутри одного персонажа. И я решил поступить на режиссерский в ГИТИС. Поступил с первой попытки. Окончил мастерскую Леонида Хейфеца, который дал мне хороший фундамент. Профессиональную деятельность начал недавно — года два с половиной — три назад. Спектаклем, который изменил мою жизнь, стала WASSA по пьесе Горького в Курганском драматическом театре. Это был мой первый спектакль, который поехал на «Золотую маску». После него я подписал контракт с польским театром и сейчас работаю в городе Щецине. Базируюсь на данный момент в Варшаве, куда и поеду после Новосибирска ставить «Мещан».
— До приглашения на постановку в «Старый дом» вы были знакомы с театральным Новосибирском?
— Я впервые здесь, но давно знаком с этим городом. Здесь родился как режиссер грандиозный Черняков, здесь есть здоровая конкуренция, здесь на слуху все театры. У меня давно был пунктик приехать сюда и что-то сделать. Для меня Новосибирск — сверхтеатральный город, интеллигентный, умный, любопытный. А любопытство дорогого стоит.
— Кто решил, что репертуару «Старого дома» не хватает именно «Недоразумения» Камю, — вы или руководство театра?
— Предложение прозвучало с моей стороны. У «Старого дома» были долгие сомнения насчет этой пьесы, но спасибо театру за то, что он рискнул. «Недоразумение» — пьеса, которая людям в принципе неизвестна. Даже в профессиональном кругу, услышав это название, все пожимают плечами. Я сам впервые прочитал ее пять месяцев назад, когда мы с театром искали для постановки что-то наименее хрестоматийное. «Недоразумение» — своего рода режиссерский вызов. Она была написана в 1943 году. Первая постановка, осуществленная еще при жизни Камю, была встречена неодобрительно, что задело автора за живое. У «Недоразумения» до сих пор нет благостной сценической истории. В том числе и в России, где оказались провальными все немногочисленные попытки. Ощущение риска, желание понять, почему так происходило, и побудило нас взяться за эту пьесу.
— Вы ответили себе на вопрос, отчего предыдущие попытки поставить «Недоразумение» не увенчались успехом?
— У меня есть ощущение, что в других постановках пытались сделать спектакль так, как написано у Камю в пьесе. А если делать так, как написано, то получаются сплошные страдания — страдает мать, страдает дочь, страдают все. Через десять минут на это уже невыносимо смотреть — умрешь от скуки. От этой пьесы исходит ощущение драматургической неровности. Она очень многословна. Нелегкий, труднопроизносимый текст. «Недоразумение» возможно услышать при единственном условии — если мы посадим пьесу на действие, выстроим перпендикуляр к тексту. А для того чтобы это сделать, нужно разобраться не только в Камю, но и прочитать много другой литературы. Окунуться в криминалистику, изучить психологию убийств и классификацию серийных преступников. Чтобы понять все про героев пьесы, мы с артистами много разговаривали, читали Лакана, Юнга, Ницше.
— Как проходили репетиции?
— Мы работали в кайф. По крайней мере, мне хочется в это верить. Мы прошли долгий путь притирки друг к другу. Я все щебетал, щебетал на своем птичьем языке, а артисты меня не понимали. Спустя три недели мы нашли общий язык и где-то даже стали понимать друг друга без слов. Потому что не все в театре можно объяснить словами. Иногда нельзя найти точную формулировку, и я выбегаю и показываю, разыгрываю, как по нотам. Потому что в данном конкретном случае работают только совершенно иррациональные вещи — эмоции, животные инстинкты. Также для меня очень была важна степень открытости артистов. Артисты «Старого дома» оказались очень тонкими, ранимыми. Часть наших репетиций можно было назвать исповедальными беседами. Все происходило за закрытыми дверями, где мы вскрывали богатое на травмы прошлое. Для меня Камю — это посттравматический театр. Именно травма, нанесенная семье героев 20 лет назад, побуждает мать и дочь пойти на те преступления, которые они совершают. Меня не привлекает человек днем. Вся правда вскрывается ночью, даже самая неудобная. Мне интересен человек по ночам. Не прикрытый маской, а погруженный в одиночество — один в своем доме. Вот где начинается театр и настоящая работа над спектаклем.
— Какая театральная эстетика вам ближе?
— Я очень люблю польский театр. Одни из моих любимых театральных режиссеров — Кристиан Люпа и Кшиштоф Варликовский. Я смотрю их спектакли и задаюсь одним и тем же вопросом, как они умудряются так сработаться с артистами? Что они им такого говорят? Я пытаюсь разгадать этот ребус и в рамках своих догадок разговаривать со своими артистами. Эстетика, которую они представляют, меня будоражит, волнует… Но я не знаю, как возникает эстетика. Она случается сама собой от работы с артистами. Это самое главное, что должен уметь режиссер. Создавать форму не так уж и сложно. Возьми хорошего художника, и будет у тебя прекрасная сценография. А режиссер — это именно работа с артистами. В ГИТИСе четыре года уходит на то, чтобы обучить режиссера вытаскивать из артиста то, что он тщательно пытается от него скрывать. Оголить, раздеть, чуть ли не кожу с него снять. Для меня хороший театр — тот, который возбуждает даже на физиологическом уровне. Я не умею работать с ноль-позицией. Я очень верю в экспрессивный театр. Я обожаю оперу. Завидую тому, что она может парить над землей. И очень хочу, чтобы драматический театр звучал, как симфония. Поэтому впереди меня ждет поиск своей экспрессии — чтобы она была и не раздражала. «Недоразумение» я воспринимаю как тихую экспрессию. А это еще сложнее. Быть во внешнем спокойствии в то время, когда внутри заложена бомба замедленного действия. И мы не знаем, в какой момент эта бомба взорвется.
— Создавая спектакль, вы оглядываетесь на зрителя, которому придется все это смотреть?
— Я не думаю о зрителях. Не могу. Не имею права. Тогда я не смогу быть тем, кого пытаюсь выискать в себе, и не скажу ту правду, которую должен сказать. Эта правда может кому-то показаться неудобной, и зритель волен встать и уйти. Я по этому поводу переживать не буду, даже если он громко хлопнет стулом и крикнет: «Позор!» Спектакль — как разговор: он или складывается, или нет. Но подстроиться под каждого зрителя заранее невозможно. Самый идеальный для меня вариант, если посмотревшие спектакль выйдут после показа и зададутся миллионом вопросов, как мы, начнут мучительный поиск ответов: ведь в пьесе нет ни одной определенной мысли. Конечно же, это история тотального одиночества и возникшего вследствие него эгоцентризма и эгоизма. А также это история бездомных людей в поисках своего дома. Им кажется, что та мечта об отъезде, которая у них есть, сделает их счастливыми где-то там. А на самом деле счастлив тот человек, который, переезжая куда-либо, не везет с собой чемодан личных проблем. Но это практически невозможно. Я, к примеру, мечтаю попасть в Нью-Йорк, хочу оказаться среди кучи этого бетона и железа, но представляю, что все равно я туда приеду со своим одиночеством, со своей тоской и своими проблемами — и даже Нью-Йорк не будет мне через пару месяцев в счастье. Я всегда был одержим идеей уехать из этой страны. И когда это желание вдруг осуществилось, я оформил национальную визу и переехал в Варшаву. Казалось бы, Евросоюз. Все для людей. Трамваи оборудованы выездными механизмами для инвалидов. По улицам ходят карлики, и никто в них не тычет пальцем. У старика падает сумка, и куча молодежи помогает ему собрать вещи. Люди ездят в инвалидных креслах и полностью социализированы. Та сторона гуманности, которая там присутствует, позволяет им обращать внимание друг на друга. Но даже там через два с половиной месяца я ощутил колоссальную тоску и одиночество. Не по березкам, а по языку и друзьям. Все равно этот чемодан приехал вместе со мной. Так и здесь, в пьесе, присутствует неразорванная пуповина. Изначально Камю хотел назвать свою пьесу «Изгнанник» и идентифицировал себя с Яном, героем, который возвращается домой, а его не узнают. Ему в их мире совершенно нет места. Он там лишний элемент, посторонний. Ян выстраивает целую систему воспоминаний, чтобы восстановить память сестры и матери, и, сам того не ведая, обрекает себя на смерть. Он сбегает из одной страны, хочет найти надежду в другой и наступает на те же грабли. Ситуация безысходности.
— Вы не оставляете своим героям надежду?
— Это абсолютно безнадежная история. Мир не имеет права на существование. Мир должен самоликвидироваться. Потому что убийство — это самоубийство человечества. А убийств сейчас происходит просто миллионы. Лично я живу в предчувствии войны, которая скоро может произойти. И совершенно неожиданно, как было в 1939 году. Слишком много неудобной правды от нас пытаются скрыть. Я даже порой перед поляками краснею. Я живу в очень старом, неотреставрированном районе. А напротив меня живет бабушка, которая была свидетельницей того, что происходило там в 1939 году. Она была тогда молодой и видела, как с одной стороны в город зашли немцы, а с другой — русские, и как в этом районе русские насиловали полячек. И сейчас генетически это очень травмированный район — там практически не увидишь трезвого человека. А от нас эту правду скрывают, хотя мы должны ее знать, как знали эту правду немцы и очень долго ее рефлексировали. Театр об этом говорит. В том же самом Берлине есть театр «Фольксбюне», который по праву считает себя политическим. И политики приходят туда и смотрят на то, как живет их страна. Театр является отражением той жизни, которой мы живем. И очень жалко, что сейчас у нас свободу театрального высказывания подводят под некие законы. Режиссер вправе говорить то, о чем думает. В спектакле «Недоразумение» мы пытаемся говорить честно.
— Вопрос, готова ли публика воспринимать столь откровенный разговор, даже если для вас лично это не имеет никакого значения.
— Камю привлек меня своим тотальным одиночеством, своей сверхискренностью, тем, что его заложенный внутри пьесы вопль не услышали. Мне кажется, название пьесы — «Недоразумение» — некоторые зрители воспримут как комедийное. Придут на комедию и с самого начала попадут в безнадежность. Но мне кажется, что через эту безнадежность как раз и надо пройти, чтобы ответить на важные для себя вопросы. Трагедия для того и существует, чтобы обрести через катарсис жажду жизни. Отчаянье должно ложиться на отчаянье. Чтобы человек выздоровел, его нужно слушать и слышать. А мы зачастую слышим только себя и не слышим других. Даже не помним, что только что нам говорил собеседник. И это в нашем спектакле тоже присутствует. Четыре человека одержимы своими желаниями, и ни один не хочет понять, чего хочет другой.
— Вы находите оправдания героям спектакля? Оправданны ли для вас убийства, совершенные персонажами?
— Эти убийства абсолютно оправданны. И мне ужасно жалко героев. Здесь существует абсолютно вывернутая логика: почему я не могу убить того, кто и так обречен на смерть? Почему я не могу убить того, кто уже познал счастье? Зачем ему в принципе жизнь? Тем более что героини спектакля не идут на кровавые преступления. Они существуют в новом гуманизме. Не убивают, а помогают людям. Сначала узнают, беден или богат человек, и если богат, поят его снотворным и сбрасывают в реку неподалеку. Создают полную иллюзию того, что человек покончил жизнь самоубийством. Поэтому к ним совершенно невозможно придраться. Они не каждый день сбрасывают людей в реку. Каждый клиент у них на вес золота. И мы, конечно же, сообщаем об этом зрителям. Исходное событие спектакля — приезд молодого человека. Они ждали его целый год. И вот, наконец, приехал тот, кто станет последним… Наверняка не все этот спектакль поймут. Но это и не важно. Идеальный эффект этого спектакля, если зритель, ухватив только вершину, захочет прийти и посмотреть его еще раз, зная то, что там будет дальше.
— Для постановки «Недоразумения» на сцене «Старого дома» вы отредактировали текст пьесы. С какой целью?
— Мы сократили текст и отказались от множества повторений. Убрали очень много воды. Получилось довольно сжато, густо. Плюс мы с актерами разбирали пьесу по действию, и в результате у нас легли даже самые высокопарные фразы. Мы даже нашли в этом какой-то вкус. Мы как психотерапевты раскладывали пасьянс из историй болезней. Таким образом, мы попытались выйти из зоны страданий и полноценно выразить состояние бездомности всех героев без исключения. Это поиск себя. Мы сами не знаем, чего хотим? Целостны ли мы? Вот я лично не целостен. Я нахожусь в таком же состоянии бездомности, как и персонажи «Недоразумения». В Воронеже, где я родился и до сих пор живет моя мама, у меня нет ощущения дома. Мой дом не в Москве. Мой дом не в Варшаве. Где же мой дом? Что мне нужно? Я не даю себе ответа на этот вопрос, как не дает его себе героиня в нашем спектакле. Как и она, я живу в иллюзии, в самообмане. Убегаю от злого мира в театр. Только там, при всех муках, я чувствую себя защищенным.
— Звуковое оформление спектакля — «рев» планеты Юпитер, полученный космическими аппаратами NASA. Довольно необычное сопровождение.
— Я два месяца искал этот сопровождающий звук. Пока не нашел для него точное определение — «воинственный». Тогда и обратился к звукам от NASA. Именно Юпитер со своей консистенцией адской газовой плотности очень подошел нашему спектаклю. Юпитер, который приближается к Земле, диктует нам ритм и способы существования. Воинственно приближается для уничтожения. Да, все умрут. Просто кто-то раньше, а кто-то чуть позже.
Фото Виктора ДМИТРИЕВА
