Егор Плитченко, сын своего отца

0
1735

Егор родился в «литературной» семье, учился в Литературном институте имени Горького, дебютировал в 1990 году как журналист, является автором прозы малого жанра и организатором фонда помощи начинающим литераторам. Несколько лет проводит фестивали имени своего отца, Александра Ивановича Плитченко.

— Егор, говоря литературным языком, волею судеб я знаком с тобой и со всей твоей семьей уже больше пятидесяти лет: моя мама дружила с твоими дедушкой и бабушкой, да и со всеми остальными в вашей семье. А семья у вас знаменитая — до сих пор многие хорошо помнят публициста Геннадия Падерина и тем более его зятя — поэта Александра Плитченко. Иными словами, твоих дедушку и папу.

— Дедушку Геннадия Никитича я помню с самых ранних лет. Ведь первые полгода мы с папой и мамой жили в квартире ее родителей, а потом переехали совсем недалеко — на Вокзальную магистраль, в паре остановок от «зеленого» дома на Урицкого, который рядом с управлением железной дороги.

— Я тоже до сих пор помню эту большую квартиру на первом этаже «зеленой» сталинки. В детском возрасте она казалась просто огромной. Ты, правда, Егор, еще не родился, но и без тебя там всегда собиралось полно народа, — только своих детей в семье было трое, а гости еще собственных приводили. Честно говоря, я никогда в жизни больше не видел более дружной, веселой и гостеприимной семьи.

— Для меня тоже эта квартира осталась в памяти как большое доброе семейное гнездо. Там в просторной кухне царила моя любимая бабушка Эрта Александровна, которая всех кормила и поила: ведь приходили в гости и друзья, и друзья друзей. И то и дело прибегали с улицы ребятишки числом до десяти, все веселые, но голодные.

— До сих пор помню, как на этой знаменитой кухне увидел первый выпуск КВНа с юным Масляковым в прямом эфире, это, кажется, 1965 год был.

— Этого я, конечно, не могу помнить, но вот то что бабушка с дедушкой сделали из «зеленого дома» настоящий центр человеческого общения, это правда. А с черно-белым телевизором у меня связана вот такая невероятная история. Мне тогда было чуть больше года, и я только-только начал говорить. И вот однажды, когда его включили, я вдруг осознал, что совершенно отчетливо понимаю, что и о чем говорит диктор в «Новостях». Буквально каждое слово. Это меня сильно потрясло — и я начал какими-то жестами объяснять отцу, что со мной произошло. И отец меня понял. И сказал об этом деду, который сидел рядом. Но Геннадий Никитич не верил во всякие мистические вещи. Поэтому просто махнул рукой.

— Насколько я помню, дед у вас был одновременно и веселым, и строгим, — иначе с подрастающим поколением было не справиться.

— Знаешь, Саша, эти люди, которые прошли войну, очень трогательно и бережно с детьми обращались. Они ведь насмотрелись на фронте на страшные вещи… Наверное, внутри у них просто не осталось места для чего-то плохого и страшного. А «чужих» детей в доме не было: все, кто туда попадал, становились «своими». Дед Падерин умел быть очень мягким, — тем более я был его первым внуком и меня сильно баловали, конечно. Однажды мне даже ананас купили — у тетеньки с тележкой на углу Ленина и Урицкого.

— «Угол Ленина и Урицкого» до сих пор звучит как-то мрачновато.

— Мрачноватым было объяснение, почему мне ананасы больше никогда не покупали.

— Из-за стихотворения Маяковского?

— Нет, мне сказали, что они вьетнамские, а эта страна вся до сих пор залита напалмом, поэтому продукты оттуда есть нежелательно. На мой аргумент, что вьетнамцы наши друзья и плохого нам не привезут, ответа не последовало, и мне пришлось просто смириться. А дедушка Геннадий Никитич чуть ли не до девяноста лет вел очень активный образ жизни, даже машину водил. Как-то раз мы проехались на моем тогдашнем довольно мощном автомобиле, но это было страшновато, потому что дед вдавил педаль в пол — и по узким улочкам Академгородка выжал скорость под сто. Руль был правый, я сидел слева и боялся даже рот открыть... Кстати, в следующем году исполнится сто лет со дня его рождения.

Со студентами кафедры журналистики новосибирского педуниверситета. Творческая встреча в «Капитале», 2020

 

— А твой брат Роман чем занимается? Да, кстати, и твои тетя Катя и дядя Никита как поживают?

— Ты же понимаешь, что мы, как представители своей семьи, тоже выбрали творческие специальности — так уж природа распорядилась. Роман художник-график. Тетя — профессор, занимается историей литературы в Москве, а дядя — врач психотерапевт, сейчас живет в Сочи.

— Твоя мама Эрта, которую я очень люблю, ведь тоже в молодости писала стихи, но потом потеряла к ним всякий интерес. И после смерти мужа Александра Ивановича она вообще сильно изменилась, пришла к православию. Да и отец твой в последние годы жизни тоже стал человеком религиозным. Это как-то повлияло на тебя?

— Да, отец в какой-то момент начал очень активно сотрудничать с православными приходами, в самом конце 80-х он очень много сделал для возвращения собора Александра Невского верующим. Честно говоря, отец прямо у меня на глазах изменился за его последние три-четыре года. Мы с ним говорили на эти темы, и я прекрасно понимал, как непросто человеку, который всю жизнь был вполне сознательным коммунистом, прийти к вере. Ясное дело, он долгое время был агностиком, поскольку при советской власти все религиозные чувства у нас просто вытравливались… Прошу прощения за высокопарность, но я думаю, что в какой-то момент Господь ему сам открылся.

— Ты же человек верующий?

— Да. Понимаешь, обычно я такой человек, что всегда наоборот все делаю. Хотя, конечно, пример родителей повлиял на меня.

— На это раз чувство противоречия не сработало?

— Да, не сработало, и я этому очень рад. От системы ценностей никуда не деться, да и я прекрасно понимаю, что генетически мне тоже не отвертеться: все мои предки ведь были православными, а все это, конечно, передается по наследству. Но у каждого степень веры разная — кто-то подвижник, кто-то просто верит. Я спокойно ко всему этому отношусь, понимая для себя самые простые вещи: что все хорошее — от Бога, а все плохое — от лукавого.

— Думаю, что и папа твой тоже пришел к вере каким-то длинным, но прямым путем, поскольку он всю жизнь имел четкие представления о добре и зле, о порядочности, благородстве, милосердии, и тому подобном.

— Так ведь не просто так он в своих стихах касался таких тем как любовь к родной земле, материнства, доброты, чести… Да и патриотизма. Хотя религия была под запретом, трудно было запретить подобные вещи. Они ведь ничуть не противоречили советской идеологии. Да, согласен, в те времена и религия, и идеология одинаково напоминали сусальные палехские росписи, но отец умел хорошо писать стихи и в этих реалиях.

— Давай поговорим о тебе. Ларошфуко, кажется, однажды сказал, что скромность худший признак тщеславия. У тебя тщеславие проявляется с минимумом скромности — ты ведь стал не только писателем, но и функционером.

С писателем Владимиром Шамовым, фестиваль «Сто небес 2019»

— Думаю, что Ларошфуко был прав, но в то же время тщеславия в нашей жизни никто пока не отменял. И без него трудно достигнуть чего-либо в этой самой жизни. Можно употреблять слово «тщеславие», можно использовать формулу «воля к победе», кому как нравится. Мне в жизни часто приходилось проигрывать в разных ситуациях, поэтому, конечно, очень хотелось добиться победы. Я и добиваюсь ее, как могу. А что касается престижных должностей, то ты ведь прекрасно понимаешь, что без них чего-то достичь гораздо сложнее.

— Так это же дешевый конформизм, то же самое, что вступление в КПСС при советской власти. Вот ты сейчас председатель фонда «Сибирский писатель», организуешь ежегодный фестиваль имени своего знаменитого отца. Зачем тебе это?

— Вот в партию я вступать не тороплюсь пока, потому что это будет отнимать много времени, а время единственный невосполнимый ресурс. К тому же, вступив в какие-нибудь ряды, я вряд ли смогу изменить что-то в жизни больше, чем в том статусе, в котором я работаю сейчас. А фонд я организовал со своими единомышленниками в 2015 году, чтобы помочь молодым литераторам как-то продвинуться. Ведь со времен СССР эта профессия перестала быть востребована в силу утраты внятной государственной идеологии. Сейчас подросла новая генерация писателей, которым явно требуется профессиональная помощь со стороны — и общеобразовательная, и в плане продвижения. Да и культурное общение между российскими регионами в последние годы сильно подзавяло, никто толком не переводит тексты наших малых народов, что было само собой разумеющимся еще лет двадцать пять назад. Нам же с ними, с соотечественниками, в качестве дружбы нужно не только вместе на национальных праздниках танцевать и пировать…

— Ты хочешь снова превратить переводы эпосов малых народов в кормушки для продвинутых русских авторов?

— Нет. Разумеется, я понимаю, что если за переводы начнут платить приличные деньги, тут же выстроится очередь…

— В которой первые места уже будут забронированы.

— Я как-то раз разговаривал с народным писателем Алтая Бронтоем Бедюровым, и мы пришли к выводу, что потребность общения есть не только у алтайцев, но и у якутов и тувинцев, и еще много у кого. Их авторы пишут много, но на языке оригинала это прочитать, как ты догадываешься, могут далеко не все. Вот и получается, что они творят как бы сами для себя, вне русского языка, который всегда всех объединял. Но литература в наше время идеологически не востребована, все стали издавать книги за свой счет, безо всякой централизации, как в прежние времена. И дело-то, в общем, даже не в том, где найти деньги, — дело в том, чтобы понять, какой будет результат.

С почетным гражданином Новосибирска Иваном Индинком

 

— Ты уже о причинно-следственной связи?

— Да, важно не как, а зачем. Тем более что, как ты сказал, вокруг вертится очень много людей, которых все это интересует в первую очередь как кормушка, а не как развитие культурных взаимосвязей. Им важнее не творческий процесс, а приобретение новой квартиры или внедорожника. Так всегда было и будет, но этих людей при желании и возможности можно потеснить.

— Ты знаешь… при наличии отсутствия внятно выраженной российской национальной идеи довольно непросто спрогнозировать нужный результат.

— Я иногда думаю, что исходя из современных реалий, сформулировать некую национальную идею очень непросто. И не важно, чья это может быть идея — русского или тувинского, вьетнамского или американского народа. Вообще, я думаю, многие темы для размышления искусственно вбрасываются в общественное сознание — с помощью СМИ, фейсбуков, и так далее. Со времен строительства вавилонской башни в глобальном смысле ничего не изменилось.

— Ты случайно не сторонник теории конспирологии?

— Я по жизни фаталист.

— Позитивный фаталист или негативный?

— Видишь ли, коронавирус в каком-то смысле все упростил: теперь забастовки и акции протеста никого не волнуют в условиях мировой эпидемии, даже на выборы в Белоруссии никто в Европе не обращает внимания. Посмотри, Саша, как СМИ у нас это тенденциозно подают: «Ну да, какой-то картофельный король, похожий на первого секретаря советского обкома КПСС, устроил очередную клоунаду»… Поэтому я считаю, что каждый сам по себе должен жить и делать то, что должен, не обращая внимания на какие-то там общие тенденции. Я не вижу никакой необходимости, например, бунтовать против власти и доказывать кому-то, что белое это черное, или наоборот. Я вот работаю… общественным деятелем, как меня недавно охарактеризовали. В каком-то смысле это именно так. Хотя, когда меня называют журналистом, меня это немного раздражает — никакой я не журналист, несмотря на то, что могу сочинять статьи.

—Так. Не сказать, чтобы ты очень внятно определил свою жизненную позицию.

— Внятность тут необязательна, что ты, кажется, и сам хорошо понимаешь. Вот белорусы в большинстве своем всем вполне довольны. Да и наша молодежь всем более-менее довольна, — ведь главное им внушить эти самые критерии «довольности». Я все эти приемы знаю, поэтому пытаюсь жить как-то сам по себе, несмотря на свою зависимость от общества. Даже бабло — это ведь не самое главное, как нам пытаются внушить.

— А ты не слишком глубоко себя загоняешь в эту зависимость? Как говорили в кино «Кин-дза-дза», может плохо кончиться, родной.

— Я думаю, что как-нибудь разберусь со всем этим.

— Кстати, в последние годы вошли в моду классические советские шаблоны — и идеологические, и стилистические. Даже вот и у тебя в некоторых публицистических текстах я натыкался на откровенно казенные формулировки.

— Мы с тобой, Саша, скоро по очереди на пенсию выйдем, так что переживать об этом уже поздно. Мало ли у нас нынче советских шаблонов…. Вот на госслужбу на работу теперь не принимают тех, кто не отслужил в армии. Почему? Ты, наверное, тоже не понимаешь. Потому что власть так беспокоится о своей регенерации? Но причем тут тогда армия?..

— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось обладминистрации. Это экспромт, прошу прощения.

— Я к происходящему в этой сфере отношусь как к данности: наличию вокруг меня воздуха, запаха цветов, ветра… Не нравится на солнце — отойди в тень.

— Ты прямо буддист какой-то. Только какой-то буддист-функционер.

— Да, есть это во мне, несмотря на православную веру. А что касается казенщины — да, согласен, хоть немного и обидно слышать от тебя такого рода наезды. Оправдываться не буду, потому что в жанре журналистики я действительно далеко не гений. Да, простым человеческим языком излагать мысли и факты гораздо труднее, чем официальным. Поруководив муниципальной газетой я пришел к выводу что переучить молодых журналистов на простой русский язык невозможно, тем более что любая витиеватость слога в таком издании совершенно неуместна. Газеты такие пишутся для чиновников, и пишутся они именно тем языком, на каком читатели между собой говорят. Ясное дело, что для меня, как литератора, такая информация не представляет никакой ценности — даже в качестве летописи, это просто сотрясание воздуха и порча бумаги. Поэтому я так и объяснял журналистской молодежи: пишите коротко и емко, — если без ошибок — так и слава богу.

Со Светланой Тарасовой, директором НГОНБ

— А что насчет косноязычия в Сети?

— Похоже, что это все следствие некого глобального процесса, когда даже язык, являющийся основой нации, планомерно нивелируется. Тот самый великий язык русской литературы, язык Толстого, Тургенева и Бунина, который не претерпел особого изменения с конца XIX века, уже начинает приобретать какие-то новые некрасивые формы. Сейчас никому не нужны образованные люди, поэтому мы в Сети когда-нибудь вернемся к эпохе наскальной живописи — информацию будем передавать не буквами, а значками.

— Это уже позиция пессимистического фаталиста.

— Я могу отвечать только за себя и за своих троих детей. Конечно, я могу их всех выстроить в ряд и махать палкой для устрашения… Ну, чтобы научить правильной жизни. Шучу, конечно, это не вариант. Тем более, что они уже взрослые и уже выбрали себе творческие специальности и жизненные позиции… А вот молодых журналистов еще можно чему-то научить, несмотря на то, что меня иногда потрясает в их материалах не только отсутствие логики, но и полное отсутствие стилистики, нормального русского языка. При этом они утверждают, что любят русскую литературу. Ну раз любите — так  тогда берите книги и читайте!

— Насколько я помню, писатель Прилепин как-то говорил, что почитав с полчаса Тургенева, можно красиво по-русски написать какое-нибудь эссе. Ну, поймав правильную интонацию и уловив красивый стиль.

— При чем тут стиль, когда речь идет о содержании. Хотя я с Прилепиным тут согласен – может получиться эссе или даже возвышенное, короткое стихотворение.

— Давай поговорим немного о стихах. Вот и твоя мама Эрта Геннадьевна по молодости сочиняла стихи. Ты же наверняка тоже пробовал?

— Писал. В том же юношеском возрасте и с тем же юношеским восприятием действительности. Да, эмоции тогда переполняли, ведь все в жизни происходило впервые, но результат получался не очень. В прошлые времена, например, все дворяне писали стихи — не потому что были обязаны, и не потому что их что-то особо переполняло, но это был более простой способ поделиться информацией в более емкой форме чем проза. Вот и ваш покорный слуга тоже пробовал. Но когда у меня несколько лет назад был творческий вечер, я, покопавшись в архивах, не нашел ни одного подходящего стихотворения, чтобы можно было вслух прочитать. Остались одни невнятные обрывки. Кое-что написано неплохо, но читать на публику я бы это не стал.

— Неудавшийся поэт должен недолюбливать удавшихся. Прямо само собой выползает слово «удав».

— Я очень ясно представляю себе некое собрание новосибирских поэтов, куда пришла большая компания в накрахмаленных белых воротничках, а там дресс-код — черные воротнички. Примерно так. Мне кажется, они таким образом и сосуществуют, подсмеиваясь друг над другом, комфортно чувствуя себе только в своей группировке. К тому же, все они пытаются сделать что-то новое, но при этом плохо знают старое. Ты не согласен?

— Это вопрос не ко мне, а к поэту Диме Рябову, который ужасается тем, что многие молодые авторы не читали Мандельштама и Гумилева.

— Можно почитать даже Брюсова и Фета. Да и это вряд ли поможет: картина складывается дикая — как будто молодые поэты на свалке находят составные части велосипеда, из которых собирают собственный, а потом говорят, что именно они его изобрели. Есть несколько людей, которые придумывают что-то принципиально новое, но их очень мало.

— Но ты же ежегодно вручаешь премии имени твоего папы Плитченко каким-то молодым поэтам?

— Да, вот скоро пройдет третий фестиваль его имени, снова будем вручать…

— В каком-то смысле эти лауреаты должны соответствовать в своем творчестве идеалам твоего отца?

— Я не знаю...  Не уверен, что кто-то сегодня может этому соответствовать. Настроение у всех у них не очень радостное. Но кое-кто из молодых поэтов, которых мне порекомендовали Антон Метельков и Андрей Жданов, все же пишут достаточно позитивные стихи.

— Что-то я не верю. Неужели настолько позитивные, что могут продолжить традиции Плитченко?

— Думаю, что нет. Но все же… в какой-то мере. Чтобы писать похоже на папу, но как-то по-своему, для этого нужно в другую деревню приехать.

— Метафорично сказал, да.

— В прошлом году злобные коллеги подвергли аутодафе Тимофея Тимкина, — чем-то он им не понравился, хотя хорошие стихи пишет.

— Что, в городе свили змеиное гнездо поэтов?

— Я бы так не сказал. Хотя не стоило вот так, фигурально выражаясь, его обливать дегтем и изваливать в перьях. У меня есть несколько любимых поэтов, но их не хотелось бы называть современными, поскольку большинство стихов современных молодых поэтов, на мой вкус, это… пустое словоблудие в рифму или без рифмы. Причем, чувство слова и чувство рифмы здесь ничуть не спасают. Мне кажется, что советская поэзия была чем-то похожа на советские мультфильмы, а современная — на Диснеевские.

— То есть, никого не любишь, кроме Александра Денисенко? Который написал рецензию на твой последний сборник рассказов? И оформление этой книжки, кстати, было сделано известной художницей Шадриной-Шестаковой. Это что, снова тщеславие?

— Почему… Хорошо я отношусь к поэтам. Я вот и в литинституте больше дружил с поэтами, а не с прозаиками, хотя учился на «прозе». А Денисенко и Евгения — оба высококлассные профессионалы, поэтому я к ним и обратился. Не люблю об этом говорить, но Александр Иванович — он действительно мой литературный сэнсэй: когда отца не стало, у меня начался неприятный жизненный период, и именно Денисенко мне очень помог тогда, попросту говоря, вытянул.

— Денисенко однажды охарактеризовал твою прозу «стопкадровым мышлением». Что это значит, я что-то не очень понимаю?

— Александр Иванович человек очень деликатный, он избегает резких суждений, поскольку осознает свою значимость. Вот поэтому и использует деликатные формулировки. За что ему большое спасибо, за то что он говорит: «Вот здесь ты не дожал немного», а не «Вот здесь у тебя полная фигня». А что касается «стопкадрового» мышления, то это правда. У меня сначала появляется в голове какая-то картинка, а уже потом я вокруг этого образа начинаю расставлять слова. У матерых прозаиков, наверное, вначале появляется какой-то сюжет, схема, а вот у меня совершенно по-другому, я, наверное, пишу свои короткие рассказы не как прозу, а как стихотворения. Хотя, конечно, это никакие не стихотворения.

— Ты с детства собирался стать писателем и журналистом? Что, конечно, вряд ли, как я догадываюсь.

— Мне в детстве очень нравилась армейская форма, всякие звездочки, разное оружие. Мне мама даже сшила шапку, похожую на буденовку, и ходил я в пальто, похожим на шинель, подпоясавшись солдатским ремнем. Но однажды, лет в шесть или в семь, я вдруг сделал газету.

— Газету?..

— Да, каждый раз, когда мы гостили у дедушки, мне выдавался лист бумаги, на котором я рисовал цветными карандашами и фломастерами батальные сцены с войной, танками, взрывами, трупами фашистов… А тут вдруг взял и сделал на большом листе как бы газету — где были и заголовки, и передовица, и фотографии, и все как положено. Ну, не газету, а как бы первую полосу газеты. И когда отец это увидел, прямо растерялся. Как всегда, обратился к моему деду — дескать, поглядите, Геннадий Никитич, что ваш внук сотворил. А дед, как обычно, пожал плечами и махнул рукой — для него все это было не особо удивительным: а чего еще ожидать от младшего представителя творческой семьи…

 

Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»

Фото из архива Егора ПЛИТЧЕНКО

Whatsapp

Оставить ответ

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.