Известный новосибирский художник и педагог имеет еще один талант — рассуждать на темы творчества и человеческого бытия легко и непринужденно
Константин Скотников — видный деятель современного искусства, а кроме того, преподаватель. Сегодня у него пора творческого ренессанса. В процессе работы его персональной выставки, на которой было представлено 113 портретов его друзей, приятелей и просто хороших знакомых, он уже принялся за создание новой серии графики — своеобразной художественной игры в стилистике позднего Рембрандта. Несмотря на свою занятость, Константин нашел время, чтобы дать несколько непростых ответов на не самые простые и глубокомысленные вопросы «Новой Сибири».
— Вот ты, Константин, опять весь в работе. Творческие люди обычно не любят, когда кто-то посторонний начинает лезть в их творческие дела. А ты вот, как старый педагог, обычно вовсе не против таких бесед. К примеру, про этих… странных внутренних «буратинов».
— И не каких-то абстрактных, а вполне себе реальных. Ведь творческая направленность мысли и сознания в любом случае связаны с каким-то перевоплощением. Ну, как у деятелей театра, в каком-то смысле.
— Что такое изменение сознания, известно и наркоманам, например.
— Нет, мы говорим об особой форме этого изменения. Когда из ниоткуда начинают возникать образы, метафоры, весь арсенал художественных средств — так называемый художественный дискурс. Да и само это перевоплощение — тоже ведь своего рода художественное средство, творческая уловка. Это не вполне понятные игры лирических героев, которые живут внутри автора. Как там у Высоцкого: «А тот, который во мне сидит…»
— «…считает, что он — истребитель». Хорошо бы еще уметь контролировать эту грань между «нормальным» и «ненормальным».
— Да, нужно выдерживать какой-то баланс…
— Иначе где-то «там» можно однажды и остаться навсегда.
— Есть много примеров таких невозвращенцев. Но однажды не вернуться «оттуда» мы еще успеем. Тут важно не заиграться слишком. И вообще немаловажно в результате этих путешествий — не просто играть, а выигрывать. Для меня вообще принципиальный момент, что все в жизни делается не просто так, а для чего-то.
— Когда-то в середине 90-х ты придумал себе «внутреннего» героя по имени Криспинус. И я не припомню, чтобы его философия отличалась какой-то особой осмысленностью.
— Тогда, по молодости, иногда преобладали протестные чувства, которые, бывало, нивелировали всякий разумный смысл.
— Бессмысленный протест — он вроде как ближе к искусству. А осмысленный — к терроризму или к фашизму.
— По-моему, все обстоит как раз наоборот. Назвать фашизм чем-то осмысленным как-то даже язык не поворачивается: он ведь строится на массовом безумии. Что касается внутреннего протеста, так он у меня направлен как раз против идеи бессмысленности — как искусства, так и вообще человеческого существования.
— И где ты находишь подтверждение этому, оглядываясь по сторонам?
— Разумеется, в конечном счете все будет обессмысленно высшими силами, и тебя здесь не будет никогда уже.
— «Все, что существует по причине рождения, подлежит уничтожению, сообразно с последовательностью, принадлежащей природе», как формулировал богослов Иоанн Дамаскин.
— В осознании и самого смысла конечности бытия тоже есть большой смысл.
— Вот мы и договорились до глубокомысленных парадоксов.
— Вовсе нет. У меня, к примеру, в какой-то момент наступает такое состояние тела и духа, когда необходимо возвращаться к каким-то полузабытым жизненным смыслам и ценностям. Очень простым, кстати. Лев Толстой вот говорил, что искусство нужно человеку для того, чтобы оставаться человеком. Куда уж проще.
— Но тот же Толстой говорил, что, мол, прежде чем браться за художественное произведение, нужно знать, «что хорошо и что дурно». И тут мы вместе с классиком уже залазим в глухие дебри идентификации проявлений бытия.
— Подобные аксиомы на практике не всегда оказываются такими уж простыми, как кажутся. Для меня вот константной ценностью стала постоянная реанимация в себе некого лирического героя. К примеру, процесс стихосложения очень помогает формировать в человеке определенного типа самосознание и самоощущение.
— Ты прямо формулируешь по пунктам правила существования настоящего искусства.
— Ну, можно выразиться и не так пафосно. Так вот. Здесь важен не только сам факт производства, но и его регуляризация.
— Как говорил Гамлет, повторность изменяет суть вещей.
— И с живописью, и с графикой происходит что-то похожее. Поэтому мои серии «Произнесенное и услышанное» и «Внутренний Буратино» связаны именно с этим же.
Возникают какие-то прямо колдовские инициативы. Если мир вокруг нас остается несовершенным — может быть, его нужно как-то загипнотизировать, что ли. Найти форму некого ритуала и магического действа, чтобы изменить его хоть чуть-чуть в лучшую сторону.
А четвертый важный пункт связан с затратами времени и труда, с темпоральной ситуацией. И тут нужно уметь переформатировать свою «подневольную» деятельность. Поэтому однажды мне пришлось стать эдаким поэтом педагогики — я часто много времени трачу на отработку все того же «магического» воздействия на своих учеников.
Так вот. В состоянии цейтнота мне приходится пользоваться не самыми прекрасными материалами, а тряпочкой и мелком, к примеру, — но это с методологической точки зрения, возможно, и правильно, поскольку дает нужное соотношение «высокого» и «низкого». Так что на моих работах можно наблюдать достаточно небрежный шрифт, которым написаны вполне четко сформулированные слоганы.
— Великие всегда с особым удовольствием писали стихи и делали наброски на салфетках в ресторанах. Но вопрос не в этом, а в том, для чего все же все это ты делаешь?
— Я делаю попытки хоть как-то разбудить молодые души, помочь научиться ощущать некую свободу, что ли… Ведь можно просидеть всю молодость над компьютерными стрелялками, а можно и заглянуть в «Архиппелаг ГУЛАГ», например. И методика моя иногда работает. Многие ученики просто удивляют своими открывающимися талантами. У меня нынче просто потрясающий десятый класс.
— Это обычная средняя школа?
— Школа творчества на базе обычной, где можно получить дополнительное дизайнерское и художественное образование. Там я и веду занятия по академическому рисунку в десятом и одиннадцатом классах.
— А самому тебе это интересно?
— Я долгие годы пользовался подобной работой, чтобы понемногу восполнять собственные пробелы в художественном образовании. И вообще, логика наших с тобой рассуждений снова сводится все к тому же, с чего мы начали. Когда я веду внутренний диалог — вроде как с самим собой, на самом-то деле я все равно ведь беседую с людьми. С конкретными, а то и даже абстрактными, гипотетическими. Поэтому у художника никогда не прекращается диалог с человечеством. В том числе и с самим собой, как с одним из его представителей.
— Это как и в случае с Достоевским — его знаменитый «Дневник писателя» не был, разумеется, никаким дневником в обычном понимании. С помощью этих текстов Федор Михайлович воспитывал своих современников.
— А нынче вся система нашего образования направлена на воспитание будущего производителя элементарного продукта. И лишь в редчайших случаях вся эта педагогика сводится к более тонким материям. Я иногда позволяю себе сорить такими словами, как «духовность», но все же стараюсь общаться с учениками свободно и просто, говоря о вполне очевидных и важных для меня вещах.
— И много таких энтузиастов, как ты, у нас в городе?
— На открытии моей последней выставки было довольно много разных людей, но членов Союза художников присутствовало всего трое. Ну, может, кого-то одного я еще просмотрел… Лично мне это не совсем понятно. Я ведь серьезно пытаюсь заниматься проблемами духовного бытия культуры, извини за пышную формулировку. Занимаюсь и постановкой диагнозов, и терапией в этой области. И делать вид, что это не нужно и не интересно профессионалам, как-то не очень правильно. Мне с моей стороны уже непонятно, что нужно еще придумать, чтобы заинтересовать всех этих серьезных людей — с их своеобразными представлениями о духовности. Хотя я, конечно, очень уважаю эту черту, что есть у многих моих коллег и старших товарищей, — некая несокрушимая жизненная стабильность, какая-то даже ритуализация бытия, очень похожая на церковную.
— Возможно, все это присуще и представителям всех других творческих союзов. Да и всевозможным фирмам с их почти что сектанской корпоративной этикой и традициями.
— Я даже могу сказать, что подобные формы организованного «братства» чреваты возникновением чего-то вроде офисного фашизма. Не знаю, до какой черты многие люди могут дойти в деле сохранения чести мундира… Хотя я вовсе не призываю к конфронтации личности и общества — каждая индивидуальность должна иметь возможность естественным образом проявлять себя, и для этого должны существовать специальные коммуникативные связи. Да и просто человеческие подходы. У меня вот, например, совершенно не получается во время занятий уткнуться в книгу, пока дети заняты какой-то учебной работой.
— Не умеешь таким образом переключаться на что-то личное?
— У всех ведь по-разному. Вот говорят, что во время войны некоторые художники могли на фронте много рисовать, а у других не получалось заниматься и войной, и искусством одновременно.
— И революции, кстати, на одних творческих личностей влияли позитивно, а других вводили в ступор.
— Такие потрясения, которые становятся общенародными, сильно влияют и на самых-самых умных и талантливых. Услышишь под окнами «Вихри враждебные веют над нами…» — и не можешь оставаться равнодушным. Ведь даже победы наших футболистов производят сильное впечатление на души. Конечно, «С миром державным я был лишь ребячески связан…», но тем не менее. Если что-то серьезное со страной начинает происходить — откуда ни возьмись внутри прорастает какое-то странное и важное чувство.
— Насчет позиции процитированного Мандельштама я бы немного и поспорил бы.
— Да Мандельштам тут, в общем, и ни при чем. Просто бывают сильные люди, а бывают слабые. И одни вовсе не вправе навязывать какие-то серьезные решения другим. Это ведь снова может породить все тот же фашизм.
— Тут мы опять мы возвращаемся все к той же теме, с которой начали.
— Неразрешимая тема внутренних двойников к тому же еще и неисчерпаема. Потому и вечна.
Николай ГАРМОНЕИСТОВ, «Новая Сибирь»; фото Александра Симушкина