На вопросы «Новой Сибири» отвечает Вячеслав Мизин — художник и чиновник, один из основателей всемирно знаменитой арт-группы «Синие носы».
— Слава, про «Синих носов» ты за последние лет десять уже рассказал все что только можно. Давай сегодня обойдемся без них. Вот, например, совсем недавно ты выставлялся в краеведческом музее со своими почти что юношескими «академическими» акварелями. И народу понравилось. Выходит, внутри у тебя живет что-то нежное и трогательное, раз ты о них вдруг вспомнил?
— Да это не я вспомнил, а друзья-доброхоты откуда-то вытащили эти картинки. И развесить их в краеведческом чуть ли не силой заставили. Но спасибо им за это, конечно.
— А как тебя вообще занесло в высокое искусство? Зачем ты поступил на архитектурный факультет?
— В строительный институт я пришел поступать не на архитектуру, а на гидрофак. Но мне вдруг сортир тамошний понравился, и я передумал.
— Звучит интригующе.
— Такого искусства граффити я с тех пор не видел никогда: на стенах были изображены сцены из Камасутры и отдельные анатомические подробности. Но главное — все было выполнено очень высокохудожественно. Кроме того, там же, в курительном отсеке, кому-то, похоже, объясняли технику рисования капители и гипсовой головы. Прямо карандашом на стене. Очень уверенно и технично. Тоже произвело большое впечатление.
— Что ты на меня так смотришь? Да, меня примерно в то время за что-то подобное чуть не отчислили с факультета. Но это были инсинуации.
— Да не важно, кто конкретно рисовал, — главное, что архитекторы. А еще на стенах присутствовали разные обидные речевки, наподобие: «Если ты совсем дурак — поступай на гидрофак!» Так что у меня сразу пропал интерес к гидротехническому факультету, и я пошел учиться на архитектора.
— Тяга к прекрасному — это у тебя от рождения или благоприобретенное?
— В школе меня считали художественно одаренным, потому что я один все стенгазеты им фломастерами красиво раскрашивал.
— А в глубоком детстве тебя не возбуждали, к примеру, репродукции из журнала «Огонек» — ну там, Шишкин, Брюллов?
— Нет, как-то мне это неинтересно было. Правда, однажды я вырвал из папиной энциклопедии репродукцию Яна Матеко с Коперником. Приклеил ее на фанерку, покрыл лаком и повесил на стенку.
— Ты так любил Коперника?
— Мне не Коперник нравился, а звездное небо. В пубертатном возрасте, наверное, не только у меня случались романтические настроения.
— Тогда тебе и Рубенс доложен был нравиться?
— Не-е-т. При чем тут Рубенс? Наверное, слово «пубертат» я не к месту употребил. Просто в те годы бытовая романтика зримо висела в воздухе Ленинского района.
— Нынче у нас подъем патриотизма, а вот что касается культуры — давно идут гниловатые разговоры о неком тупике. Что небезосновательно. Ведь ничего эдакого великого, к примеру, в изобразительном искусстве не происходит уже давным-давно.
— Саша, это самый тупой разговор, который только можно завести. О смерти искусства говорят все кому не лень.
— А мы и не договаривались, что у нас интервью будет не дурацкое. Разговор-то, может, и тупой, но согласись, что реально великие имена, известные всем и каждому, остались где-то в середине прошлого века: ну там, Дали, Пикассо, Уорхолл. У нас последним таким жупелом был, наверное, Глазунов.
— Кандидатов вполне достаточно. Лет через пятьдесят кого-нибудь выберут и пристроят в свободную нишу. Вот, например, Дэмиен Херст, который продал «бриллиантовый» череп за сто миллионов.
— Этот Херст даже теракты в Нью-Йорке считает произведениями искусства — не знаю, почему он и их до сих пор не продал. Но ты вон выйди на Красный проспект и спроси прохожих, кто это такой. Никто у нас знать не знает такой знаменитости.
— Погоди, погоди… А как же Церетели?!
— Так нечестно. Церетели — это джокер, а мы с тобой, если я не ошибаюсь, не в покер играем, а в подкидного. Поэтому лучше скажи, какие у тебя художественные пристрастия?
— Мне вся история искусства, близкая к авангарду, в общем-то, нравится, но я не скажу, что это меня как-то там заводит. Русские авангардисты — эти да, эти мне интереснее, в них есть какая-то загадка: кривовато нарисованные геометрические картинки имеют какой-то прямо мистический флер. Я даже в свое время довольно долго разбирался, что это — профанация искусства или вправду некий мистицизм.
— А на мадонну Рафаэля часами не пробовал смотреть? Результат мог бы получиться таким же.
— Нет, не пробовал. И вряд ли уже буду. Помню, в советские времена показывали фильм о том, как «Джоконду» привозили в Эрмитаж. Так вот в нем крупным планом показывали лица людей, которые на эту картину часами смотрят с напряжением дегенеративного свойства. Было чем-то похоже на опыты Кашпировского. До сих пор не могу ни понять, ни объяснить, что там такого особо волнующего в этой вашей Моне Лизе.
— Ладно, Леонардо проехали. И все же, когда тебя в первый раз в жизни что-то прекрасное по-настоящему потрясло? Или все как-то тоже мимо прошло?
— Ну почему же мимо. Трепещать по-девчачьи я не умею, но, как уже сказал, я человек отчасти романтически ориентированный. Это сейчас профессиональная деятельность все больше выхолащивает в этом смысле. А так называемый катарсис, помнится, впервые испытал в Белоруссии — было мне тогда лет семнадцать, что ли: тогда случайно увидел фильм «Сердце ангела». Подобный комплекс чувств я испытал и позже, как-то раз выйдя на улицу из больницы после тяжелой болезни. Троллейбусы ходят, листва зеленеет — и все это радует, все это видишь как в первый раз.
— И с тех пор ты впал в состояние художественного кретинизма, или как там это у вас называется.
— Нет, это началось гораздо позже. Выражать свое саркастическое отношение к социуму и сомнительной культуре мы с Димой Булныгиным начали с продвинутого журнала «Птюч», который в начале 90-х считался вершиной дизайнерского и полиграфического мастерства. Этот их пафос на фэшн-дизайне мне очень не нравился, поэтому пришлось вырывать страницы и писать на них шариковой ручкой разные обидные лозунги обсценного содержания. Потом называть все это авангардом прямого действия и с успехом выставлять на фестивале в Челябинске.
— Это тогда Константин Скотников предложил концепцию неучастия в столичной художественной жизни? Кажется, этот недотезис в те далекие времена относился не только к столицам, но и вообще к официозу?
— Да, но все равно приходилось сотрудничать с какими-то официальными структурами, куда деваться. Хотя кончалось это не всегда хорошо. Одну из выставок, посвященную Дню космонавтики, курировал Сергей Мосиенко, а председателем Союза тогда был Арам Григорян. Вот с ним-то мы 12 апреля и подрались.
— Прямо так уж и подрались?
— Конечно, такой красоты, как в «Рокки», не было. Мы представили композицию из надгробьев погибших космонавтов, которая далеко не всем понравились. Григорян нас подозвал и говорит с пафосом советской эпохи: «Это что еще за умиральная яма?!» Дима Булныгин спорить не стал, но обиду затаил. И попозже, во время банкета, прыгнул на председателя Союза прямо через стол. Его, правда, поймали в полете, но он успел вцепиться зубами Араму в рубаху, очень крепко. Вот такая анекдотичная была история.
— А ваш проект с «бумажной архитектурой» — он когда начался?
— Это все еще в институте началось, в начале 80-х.
— А когда закончилось?
— Это продолжается. Кому интересно — обращайтесь в Русский музей или в Пушкинский, у них большие коллекции. Где-то в Берлине в центре архитектурного искусства что-то есть. По межмузейному обмену всегда можно при желании организовать выставку.
— Ну, это все уже из категории экспонатов. А что-нибудь новое сейчас происходит в так называемом современном искусстве?
— Тут у нас в Сибири не так давно зародилась концепция «новой вещественности», которая на самом деле внеконцептуализирована, — и очень много молодых художников бодро работают в этих рамках, обходясь безо всяких «я так вижу, я так чувствую». Руками их уже научили работать, башкой — пока не очень, но все равно видно, что интенции к такому роду рисования имеют место быть.
— Это тоже из области так называемого художественного слабоумия?
— Никакого отношения к социальной жизни тут точно не прослеживается, да и просто смысл трудно найти. Базовый посыл любого вида искусства — заинтересовать зрителя, поэтому самые простые и надежные ходы, конечно, эпатажные: покажите народу голую жопу — понравится не всем, но зато никто не останется равнодушным.
— Группа «Война» фаллосы на разводном мосту в Питере рисовала, а Петр Павленский свою мошонку к Красной площади гвоздями прибивал. Это из той же серии?
— Здесь разница в том, что у Павленского это уже однозначная идеология, а вот акцию «Войны» каждый может интерпретировать как угодно, в силу свободы своей воли.
— И долго все это будет у вас продолжаться?
— Когда-то давно Леннон сказал, что Beatles скоро развалятся, а феномен Rolling Stones в том, что они будут существовать вечно. Вот и «Синие носы» на протяжении почти двадцати лет делают примерно одно и то же, а интерес к этому бренду саркастически-иронического толка до сих пор остается. И в историю современного искусства помимо нашей воли все это уже вписано.
— Если посмотреть на физиономии Джаггера и Ричардса, приходит в голову, что их и «Синих носов» объединяет как раз этот самый художественный кретинизм. Да, менее знаменитыми за последние 50 лет Rolling Stones не стали. Но, как говорится, тема устала. По крупному счету, у них ведь все главное уже в прошлом, как и у «Синих носов», о которых мы говорить, кстати, не собирались.
— Ничего не в прошлом. Кстати, это касается и вашей литературно-акционной группы «ПАН-клуб». Я не то чтоб считаю вас отделением «Синих носов» в Новосибирске, но это близко. И вы ни в каком не в прошлом. На вашей последней выставке, которую проводил Сережа Самойленко, я увидел такой творческий задел, с которым можно работать еще нескольким поколениям. Если бы «культурные» критики грамотно все это подали, вы бы давно могли стать какими-нибудь сибирскими обэриутами.
— Любишь ты, Слава, клише. Вот и вечный ирокез у тебя на голове — тоже как вызывающий протестный штамп. Когда он, кстати, впервые появился?
— Эта история связана со скучищей новосибирского существования. Я в молодости жил на ОбьГЭСе, и чтобы как-то оживить эту тоску, сделал себе огромный сине-красный ирокез. Ходить в таком девиантном виде на массиве было реальным вызовом не только ОбьГЭСу, но и вообще всему миру. Мне очень нравилось. А потом привык.
— В каком-то интервью ты цитировал Олега Кулика: что, мол, у художника в жизни бывает два периода — героический и аксакальный. Вопрос ясен?
— Я пытаюсь это совмещать в форме осознанной шизофрении.
— Совмещать работу в качестве директора Сибирского филиала центра современного искусства с этим… как его… девиантным поведением?
— Да, непросто быть, с одной стороны, чиновником-бюрократом, а с другой — как бы все-таки художником. Вот я и мечусь, как квазифигаро. Как многоаспектная художественная единица в попытках соблюсти какую-то релевантность.
— Боюсь, что договорившись до слов «девиантность» и «релевантность», мы исчерпали тему нашей беседы. Или есть что добавить?
— Цитату все с той же стены в Сибстрине: «Если ты с дефектами — станешь архитектором!». Ну, или художником.
Александр АХАВЬЕВ, «Новая Сибирь»
